— Высотный.

— Да, выше других.

— Универмаг близко.

— Да, совсем рядом.

— Я тебе завидую!

— Ну, что там. Теперь все… Очень многие переезжают. И мы скоро… И мы тоже переехали.

Шли медленно, подолгу останавливались у витрин. Я все ждала, когда им надоест шататься по улицам.

— Красивые у тебя туфли, — разглядывала меня Жемчужная.

— Это старые. Еще осенью привезли из Парижа.

— Ездили за границу?

— Служба…

— Служба? Как ты смешно сказала. Ты ведь не служишь!

— Так я не о себе!

Вспомнилось вдруг, что давно не было писем, и стало еще тревожней.

— Ну, девочки дорогие, пора домой.

— Нет-нет, мы с тобой!

Наверно, в каждом классе есть свои Мери, милые, бездумные, беспечные, которым все представляется легким, доступным. Всюду успевают и преуспевают, все знают, обо всем умеют поговорить, правда, потом трудно вспомнить, что говорили…

Но я не о них, я о себе!

Почему дорожу их мнением, почему верховодят они в классе? Почему они решают, что модно, что не модно, у кого собираться, какую пластинку вертеть, и мне лестно, когда хвалят мою прическу, платье, шляпку? Я могу сколько угодно осуждать, бранить, высмеивать их, но мне хочется быть первой среди них, ни в чем не уступать, ни единым словом, ни единой тряпкой.

Наконец мы расстались.

— Всего, девочки! — бросила я подружкам, свернула за угол, потом в первый подъезд, потом через двор, чтобы не увязались за мной.

Так всякий раз прощались мы здесь у подъезда нового высотного дома, пока не произошла эта история.

Вчера Катерина Михайловна остановила меня в коридоре:

— Марина Боса, зайдешь в учительскую после уроков.

Меня не особенно тревожат подобные приглашения, привыкла уже к разговорам в учительской, но на этот раз почему-то все уроки вертелось в голове: «Марина Боса!..» Перебирала в уме всяческие случаи нашей школьной жизни: ссоры, споры с учителями, разбитые стекла, переданные кем-то записки…

А когда прозвенел звонок и ребята кинулись в раздевалку — девочки подхватили мой портфель, я погналась за ними — вдруг из учительской:

— Марина Боса!

А ребята нарочно удерживали мой портфель:

— Эх ты, Бос! Нашей Катюши испугалась! Тоже мне босс!

— Так она ж не от босса происходит. Ее фамилия от босая, а не от босс!

Я выхватила портфель и поспешила в учительскую.

— Марина Боса, — приглядывалась ко мне Катерина Михайловна.

Я вздрогнула — впервые моя фамилия, с которой свыклась с детства, показалась мне неприятной.

— Марина, сколько времени ты у нас в школе?

— Не знаю, Катерина Михайловна. Не помню.

— Даже не помнишь! Ну, давай посчитаем по пальцам.

И она принялась высчитывать месяцы и дни.

— И вот уж — апрель. Вот сколько времени ты являешься ученицей нашей школы и ни с кем не подружила, никто из ребят не бывает у тебя?

Я молча смотрела учительнице в глаза, стараясь понять, к чему клонится разговор.

— Уверена, ты искренне отнесешься к моим словам, — она продолжала приглядываться ко мне, не позволяя отвести глаза, — ответь, пожалуйста, на один вопрос. Это верно, что никто из ребят не знает, где ты живешь?

— Все знают! Все знают, что живу на Новом проспекте.

— Новый проспект протянулся на многие километры. Там и универмаг, и кинотеатр, и котлованы, и новостройки. И хаты на пустыре.

Она чуть заметно наклонилась, как будто говорила с маленькой. Я сразу уловила ее движение и выпрямилась, даже приподнялась на цыпочках — уж потом заметила, что приподнялась, а в первую минуту только вырвалось:

— Там одна хата… Осталась одна!

— Да, одна. Совершенно верно — одна. И в этой хате ты живешь.

Я, кажется, покраснела. Выхватила платочек из рукава, мяла платочек, не зная, что ответить.

Наверно, вчера девчонки проследили меня, узнали, где я живу. Наверно, Жемчужная насплетничала. Рассказала всем, что я обманывала ребят, скрывала, что живу на пустыре, в старой, покосившейся хате.

…Мы рано остались без родителей. Выкормили дед с бабой, дряхлые и мудрые, как столетние вороны. Отец наш, солдат, всю войну прошел без ранений, погиб во время восстановления, тут рядом, на строительстве, — нес арматурные стержни, зацепил провод высокого напряжения.

С малых лет жила я в дядиной семье. Дядя Григорий был очень привязан к моему отцу, не только потому, что братья, но и войну вместе воевали. И он, и вся его семья относились ко мне заботливо, ласково. Была я самой маленькой, так и называли Малюткой.

А когда дядя Григорий заболел, долго пролежал в больнице, потом дома, пришлось мне вернуться в старую хату. Собрали меня, одарили и отправили домой.

Старики совсем уж высохли, уже и хата не греет. Но старшие сестры и братья поднялись на подмогу — Василь работает на моторостроительном, сестра закончила ремесленное и сейчас на стройке — штукатурщица. Другая — Тася — устроилась на работу в кафе. Я забегаю к ней после уроков помочь или так — попить кофе…

…Я стояла перед Катериной Михайловной, комкая платочек.

— Катерина Михайловна, знаю, о чем хотите говорить со мной. Но это мое личное дело.

— Конечно, девочка. И я от души советую тебе подумать о своих личных делах. Пришло время подумать. Так у каждого.

— Хорошо, Катерина Михайловна, подумаю.

— Честно? Или заученная фраза?

— Честно, Катерина Михайловна. Мне самой стыдно. Не знаю, как все получилось.

— Хорошо, я верю тебе.

Обычный школьный разговор, обычные слова. Но мне нужны были они в ту минуту, — наверно, угадываем человека, независимо от произнесенных слов. Я хотела сказать: судим о словах по тому, кто их произнес. И если бы сказал кто-нибудь другой…

Почему, например, перед одними мне совестно, а перед другими — нет?

Говорят, для того, чтобы узнать человека, нужны поступки.

Верно, конечно.

Но в нашем классе какие поступки?

Звонок — урок. Урок — звонок. Не всегда ж спасаем погибающих, тушим пожары, размыкаем короткое замыкание.

Я новенькая, я не знаю, навещает ли Катерина Михайловна больных и пострадавших, является ли опорой ребят, угнетаемых отсталыми родителями. Но когда я рядом с ней, мне легче, проще, кажется, знаю, как надо жить.

Не могу объяснить, как это передается. Какими поступками, какими мыслями. Она преподает нам литературу. Но она не пересказывает и не требует буквальных пересказов. Она старается понять и нас учит пониманию. Олежка сказал: исповедует. Он сказал: «Катюша исповедует художественность!» Не знаю, где Олежка вычитал это древнее слово — «исповедует». Он объяснил так: «Катюша верует во все то, что говорит, и мне верится вместе с ней!»

Я ответила Катерине Михайловне искренне.

Вышла из учительской, навстречу девочка из комитета:

— Марина Босая!

— Боса, а не Босая, — поправила я.

— Ну, все равно.