Как тебе не стыдно, Марина. Что мне про тебя девочки рассказали! Ты стыдишься своих родителей-тружеников.

— Мои родители давно умерли.

— Ну все равно. Старших братьев и сестер. Стыдишься, скрываешь от ребят свое место жительства. У тебя брат — передовик, работает на строительстве.

— Не брат, а сестра.

— Не имеет значения. Такие фокусы! Мы все прямо опозорены.

И она принялась срамить меня, как будто я совершила тяжкое преступление.

Но я знала, как следует отвечать:

— Прости, я поняла, я обещаю. Я исправлю.

Так и сказала — исправлю. Словно речь шла о классной тетрадке, о домашней работе, в которой ничего не стоило исправить перышком допущенные ошибки.

— Ну и молодец. Постарайся. Чтобы нам не ставить на комитете.

Мне стало жаль ее — девочка, школьница, щеки пухлые, детские!

На следующий день в школе еще на крыльце меня встретила Мери Жемчужная:

— Ну как? — выпучила она рыбьи глазки. — Пойдем вместе домой?

— Конечно. — Я уже не сомневалась, что это она насплетничала про меня. — Непременно. Зайдем к нам. Посидим в нашей хате. Все очень, очень обрадуются тебе. Особенно мои братья, передовики производства.

— Ой, как интересно! — она повернулась на острых каблучках и вскоре шушукалась уже о чем-то с подружками.

На лестнице я догнала Олега:

— Здоров, Олежка!

— А Боса! Ну как?

Должно быть это «ну как?» у него вырвалось случайно, но Олег повторил словечки Жемчужной, и они больно ударили меня.

— Больше ничего не скажешь, Олег?

На нашей лестнице не так уж много ступеней, но, бывало, пока поднимешься, узнаешь все, что на душе У друга.

— Скажу, — не глядя на меня, бросил Олег, — в общем, со школьным приветом!

Так просто — настроение, обычные школьные слова?

Но в такие минуты все кажется самым главным.

Домой возвращалась одна. Почему так бывает — из-за мелочи, пустяка, ломается дружба?

Дед мой сидел за воротами на дубках, беседовал с каким-то соседом. У него все соседи. С каждым словом перекинется. Он глуховат, мой дед. Говорит громко, чтобы слышать себя. Еще издали донеслось — хвалился старшими внуками. А потом мне вслед:

— А це таке — вітер!

На пустыре, неподалеку от нашей хаты появился чудаковатый паренек в просторной вельветовой куртке; такие куртки были очень модными в прошлом столетии — одна моя подружка собирает древние журналы, я встречала в них подобные силуэты. Шагал он стремительно, хлюпая по лужам, шнурок туфли развязался, подстегивал штанину; то и дело приглаживал беспокойной рукой разметавшуюся шевелюру. На боку, на потертом ремне висел большой ящик, этюдник с алюминиевыми ножками. Я и раньше встречала этого паренька — в нашем кафе. Горбился за дальним столиком в углу; а теперь увидела во весь рост: поджарый, сухой, как обглоданная рыбья кость, черный чуб лезет на черные глаза, а глаза… У меня самой бывают такие глаза, когда в кого-нибудь влюбляюсь.

Остановился, долго возился, раздвигая треножник этюдника. Перебирал тюбики, пробовал кисти, топтался, высматривая и ощупывая глазами все вокруг. Наконец приметил меня:

— Здорова була, дівчино!

Я не ответила.

— Что же ты молчишь, давняя знакомая?

Нахал? Простачок? Чудик?

— Я встречал тебя на стройке!

— У меня сестра там работает.

— И в заводском клубе встречал.

— У меня брат там работает.

— И в кафе.

— У меня сестра там работает.

— Ты всюду и кругом. А здесь что делаешь?

— Мы тут живем. Давно тут живем. Еще когда ничего не было.

— От сотворения мира? Может, ты Ева? Или сама Земля?

«Нахал или псих», — решила я. А вслух сказала:

— Вы будете здесь рисовать?

— Да.

— Но это все уже рисовали. Тысячу раз. Это уже дети рисуют с закрытыми глазами.

— А я хочу с открытыми. Это трудней.

— Может, и меня нарисуете?

Он рассеянно глянул на меня; не на меня, а в мою сторону, как будто меня и не было, как будто пустое место.

— Не вижу тебя, — пробормотал он, — ты говоришь, вы тут всегда, а я не вижу тебя.

«Пижон, — решила я, — обыкновенный пижон. Таскает этюдник, чтобы дурить голову девчонкам!»

А парень уткнулся в свой холст, ожесточенно выдавливал краски, точно выгонял джина из тюбиков. Я отступила немного, не очень далеко, чтобы все же получиться на картине. Но он даже не посмотрел на меня. Прямо зло взяло, так бы и смешала все краски. Убежала в хату, смотрела в окно.

Воображает мальчишка!

Сколько ему лет? Шестнадцать? Двадцать? Двадцать пять? А вдруг он настоящий художник? Бродит по нашим окраинам и новостройкам, отбивается от злых собак кистями и палитрой. Я видела художников только на торжественных встречах, когда они рассказывали, как рисуют великие полотна. Или в гостях, когда они рассказывали, как подсиживают их, зажимают бездарные коллеги. Еще в парке встречала — на этюдах. Но не обращала на них внимания. Они были какие-то обязательные, непременные, как детская площадка или гипсовый мальчик с лебедем на клумбе. Почему этого паренька заметила? Что было в нем особенного! Ничего! Просто так получилось.

Мы с моим двоюродным братом — Артуром играли в такую игру: наугад наметим какого-нибудь прохожего, идем за ним, пока не узнаем о нем что-нибудь интересное. В каждом есть что-нибудь интересное. Артур называл это необыкновенностью обыкновенного.

Наконец художник сложил свои кисти.

Я выскочила на крыльцо посмотреть, как он будет хлюпать по лужам. Но потом взяло любопытство, подошла поближе глянуть, чего он там намалевал. Наша хата, но такая, словно ее три дня дождями размывало. Над ней нагроможденный этажами город. Люди выхвачены одним мазком. Смотришь — мазок. Отошел — задвигались. И я их только что где-то видела. Шли по проспекту, выходили из ворот завода, а теперь движутся по холсту.

Вот сейчас захлопнется этюдник. Исчезнет холст и все эти люди. А как же я? Как же я останусь? Что-то уйдет из моей жизни!

Парень с ящиком на боку шагал по лужам, развязавшийся шнурок змейкой вился за ним.

А я думала о том, что для меня не нашлось места на холсте.

Хоть бы платочек мелькнул!

На другой день я сказала Олегу:

— Давай пойдем в художественный музей.

— Почему в музей?

Я ничего не могла объяснить ему; сама не знала, почему вздумалось.

— Говорят, там новая выставка. Молодых. Представляешь, впервые выставляются.

— Я домой спешу, — нерешительно проговорил Олежка, — у меня с интервалами запарка. На валторне беру, а голосом не вытягиваю.

— Откуда у тебя время берется на валторну?

Он пожал плечами:

— Одними школьными предметами не проживешь.

— Ты думаешь уже о жизни?

— А ты думаешь, что жизнь начинается после школы?

Я не нашлась, что ответить, и мы долго шли молча. Но теперь нам не было хорошо молчать. Ничего