Борька

(повесть)

По несчастью или к счастью,

Истина проста:

Никогда не возвращайся

В прежние места.

Путешествие в «обратно»

Я бы запретил.

Я прошу тебя как брата:

Душу не мути.

А не то рвану по следу –

Кто меня вернёт?

И на валенках уеду

В сорок пятый год…

Геннадий Шпаликов

Глава 1

В мае 1944 года войска 3-го Белорусского фронта вели бои местного значения на двух направлениях: оршанском и витебском. Шла активная фаза подготовки к одной из крупнейших операций всей Великой Отечественной войны – Белорусской, получившей кодовое наименование «Багратион». Так назвать операцию предложил сам Верховный главнокомандующий И. Сталин, придававший особое значение её успеху. В случае победы в ней наши войска, завершив освобождение всей территории Советского Союза, вступали бы в Западную Европу, получив отличные перспективы дальнейшего продвижения на Балканы, в Польшу, Румынию и Пруссию. Военный успех неминуемо перерастал в политический.

Фронт был образован в апреле того же года после разделения на 2-й и 3-й Белорусские ранее существовавшего единого Западного фронта. Впрочем, к частому формированию или расформированию объединений и соединений полковник медицинской службы Добров давно привык за более чем год войны. Его войны.

Всё это время Пётр Митрофанович руководил полевым госпиталем. Сначала – стрелковой дивизии, затем – корпуса и, наконец, армии. Хирург в третьем поколении, профессор, он видел войну, вернее, её отвратительную работу, ежедневно, проводя по шесть-восемь операций в сутки. На большее ему, человеку уже немолодому, не хватало сил. Да и то, что он делал, отдыхая лишь по три-четыре часа в день, засыпая урывками, где придётся, превышало человеческие возможности. Все самые сложные, порой безнадёжные операции доставались именно ему. Он не имел права на ошибку. От профессора ждали чуда, и он совершал его практически ежедневно, спасая жизни бойцов и командиров. Тогда глаза его «девчонок» (медсестёр) светились радостью, и они весело щебетали вокруг очередного спасённого, отдавая ему всю свою нерастраченную из-за войны девичью любовь и заботу.

Но были и неудачи. Добров старался не запоминать лиц и имён тех, кого оперировал, считая такую память для врача вредной, граничащей с отсутствием профессионализма. Нельзя же на самом деле всё пропускать через сердце! Так можно и погибнуть! И всё же помнил всех и по-человечески страдал, если не мог кого-то спасти. Сдёргивая с лица промокшую от пота повязку и уходя на свежий воздух из душной палатки после очередной неудачи, полковник боковым зрением замечал глаза своих девчонок, полные слёз, слышал сдавленные глухие рыдания за занавесками и злился на себя, проклиная войну. А ночью не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок.

– Боже, когда же окончится эта пытка?! – спрашивал он темноту, силясь уснуть или хотя бы расплакаться, чтобы облегчить душу. И не мог. – Люди, что вы творите?! Всему же есть предел!

Но темнота упрямо молчала. Ухали дальние разрывы, да крестили чёрное небо прожектора противовоздушной обороны. И полковнику безумно хотелось курить. Но он запрещал себе это, вспоминая в минуты слабости о сыне, его Женьке, тоже хирурге, с блеском окончившем мединститут в Воронеже. Парень специально уехал учиться в другой город, чтобы известность отца не мешала ему шагать по жизни своим путём.

Евгения оставили на кафедре, и он поступил в ординатуру. Ему пророчили большое будущее. Но началась война, и, имея бронь, Женя сам явился в военкомат и попросился на фронт. Когда Добров с женой, Елизаветой Матвеевной, проводили сына на войну, он решил для себя, что негоже и даже стыдно ему, умелому и опытному хирургу, торчать в тылу. Его пытались удержать все: руководство института, где он читал лекции студентам, отцы города, уважавшие учёного, и, конечно же, супруга. Но он страдал, и, поняв, что его не удержать, Елизавета Матвеевна сдалась.

Лёжа под шинелью на тесной пружинной кровати, полковник вспоминал, как на прошлой неделе прямо на его госпиталь выскочила пытавшаяся вырваться из окружения подвижная немецкая группа. Она состояла из автоматчиков на мотоколясках, была усилена двумя танками. Добров организовал отражение атаки силами своего медперсонала и легкораненых бойцов. Он и сам стрелял в немцев из автомата и, как ему показалось тогда, даже в кого-то попал. А потом подоспели наши, подожгли вражеские танки и взяли оставшихся в живых фрицев в плен. И его сестрички делали пленным перевязки и уколы.

– Какой нонсенс – доктор с автоматом в руках! – сокрушался профессор. – Спасать жизни и тут же их отбирать!

В прифронтовой полосе щёлкал в ночи сбитый с толку соловей, повинуясь вечному весеннему инстинкту. То слева, то справа раздавались его переливчатые трели.

«Господи, а ведь эта маленькая серая птаха умнее нас всех! – думал старый доктор. – Жизнь – вечна! А война – это безумие человечества! Мы все – безумцы!»

Хозяйство доктора Доброва располагалось в редком перелеске, отросшем за годы войны на месте бывшего колхозного поля.

Когда-то большое белорусское село, к которому примыкало несколько деревень, было, судя по постройкам, многолюдным. Имело свой собственный храм. Сейчас же лежало в руинах, ощерившись жерлами торчавших в небо печей. Фашистов выбили отсюда недели две назад, и картина разгрома была ужасающей. Повсюду осколки железа, почерневшие от огня фундаменты изб, груды обгоревшего домашнего хлама. Местных жителей совсем немного: две-три то ли женщины, то ли старухи, замотанные в платки, – не поймёшь! Бродят среди пепелища в поисках чего-нибудь уцелевшего. И юркий белоголовый мальчик лет шести-семи. Пацан вёл себя независимо, неожиданно появлялся и так же неожиданно исчезал.

Полковник давно заприметил ребёнка и всё хотел поговорить с ним или хотя бы подкормить. Да тот всё пропадал куда-то.

Фронт неумолимо двигался на запад, и подобных картин в памяти Доброва накопилось предостаточно: вымершие города и деревни, почерневшие скелеты сгоревших строений, одинокие женщины и старики. Стаи одичавших собак, терзавшие тела погибших.

«Неужели всё это можно вернуть к жизни?» – не раз задавал себе невесёлый вопрос полковник.

От этих мыслей его спасала работа: операции следовали одна за другой. В перерыве короткий отдых, стакан крепкого чая – и снова к операционному столу.

В последние дни стало намного легче: армия не вела активных боевых действий, в основном – зачистка местности. Раненых поубавилось, и появилась возможность прикорнуть на полчаса-час в дневное время прямо в госпитале. Здесь, в углу палатки, где оперировал доктор, за занавеской из простыней стоял старый протёртый топчан, на котором в редкие минуты