Раз уж я говорил о птицелове, то не могу не вспомнить тотдень, когда я познакомил его с королевичем.

Москва. Двадцатые годы. Тверская.

Кажется, они – птицелов и королевич – понравились другдругу. Во всяком случае, королевич – уже тогда очень знаменитый –доброжелательно улыбался провинциальному поэту, хотя, конечно, еще не прочитални одной его строчки.

Разговорившись, мы подошли к памятнику Пушкину и уселись набронзовые цепи, низко окружавшие памятник, который в то время еще стоял насвоем законном месте, в голове Тверского бульвара, лицом к необыкновенноизящному Страстному монастырю нежно-сиреневого цвета, который удивительноподходил к его маленьким золотым луковкам.

…До сих пор болезненно ощущаю отсутствие Пушкина на Тверскомбульваре, невосполнимую пустоту того места, где он стоял.

Привычка.

Недаром же Командор написал, обращаясь к Александру Сергеевичу:

«На Тверском бульваре очень к вам привыкли».

Привыкли, добавлю я, также и к старинным многоруким фонарям,среди которых фигура Пушкина со склоненной курчавой головой, в плаще сгармоникой прямых складок так красиво рисовалась на фоне Страстного монастыря.

Не уверен, что во время свиданий двух поэтов – птицелова икоролевича – Страстной монастырь еще существовал. Кажется, его уже тогдаснесли. Будем считать в таком случае, что в пустоте остался отсвет егобледно-сиреневой окраски.

Для людей моего поколения есть два памятника Пушкину. Обаодинаковых Пушкина стоят друг против друга, разделенные шумной площадью,потоками автомобилей, светофорами, жезлами регулировщиков. Один Пушкинпризрачный. Он стоит на своем старом, законном месте, но его видят толькостарые москвичи. Для других он незрим. В незаполнимой пустоте начала Тверскогобульвара они видят подлинного Пушкина, окруженного фонарями и бронзовой цепью,на которой, сидя рядом и покачиваясь, разговаривали в начале двадцатых годовдва поэта и третий – я, их современник.

А Пушкин сегодняшний для меня лишь призрак.

Желая поднять птицелова в глазах знаменитого королевича, ясказал, что птицелов настолько владеет стихотворной техникой, что может, неотрывая карандаша от бумага, написать настоящий классический сонет на любуюзаданную тему. Королевич заинтересовался и предложил птицелову тут же, не сходяс места, написать сонет на тему Пушкин.

Птицелов экспромтом произнес «Сонет Пушкину» по всемправилам: пятистопным ямбом с цезурой на второй стопе, с рифмами А Б Б А впервых двух четверостишиях и с парными рифмами в двух последних терцетах. Всечесть по чести. Что он там произнес – не помню.

Королевич завистливо нахмурился и сказал, что он тоже можетнаписать экспромтом сонет на ту же тему. Он долго думал, даже слегка порозовел,а потом наковырял на обложке журнала несколько строчек.

– Сонет? – подозрительно спросил птицелов.

– Сонет, – запальчиво сказал королевич и прочитал вслухследующее стихотворение:

– Пил я водку, пил я виски, только жаль, без вас,Быстрицкий! Мне не нужно адов, раев, лишь бы Валя жил Катаев. Потому нам близокСаша, что судьба его как наша.

При последних словах он встал со слезами на голубых глазах,показал рукой на склоненную голову Пушкина и поклонился ему низким русскимпоклоном.

(Фамилию птицелова он написал неточно: Быстрицкий, а надобыло…)

Журнал с бесценным автографом у меня не сохранился. Я вообщеникогда не придавал значения документам. Но поверьте мне на слово: все былоименно так, как я здесь пишу.

…Смешно и трогательно…

Теперь на том месте, где все это происходило, – пустота. Сэтим мне трудно примириться. Да и улица Горького в памяти навсегда осталасьТверской из «Евгения Онегина».

…«вот уж по Тверской возок несется сквозь ухабы, мелькаютмимо будки, бабы, мальчишки, лавки, фонари, дворцы, сады, монастыри, бухарцы,сани, огороды, купцы, лачужки, мужики, бульвары, башни, казаки, аптеки,магазины моды, балконы, львы на воротах и стаи галок на крестах»…

Почти такой увидел я Москву, когда после гражданской войныприехал с юга. Впрочем, Москва уже была не вполне онегинская. Хотя львы наворотах и стаи галок на крестах, а также аптеки, фонари, бульвары и прочее ещеимелись в большом количестве. Но, конечно, трамваи были уже не онегинские.

Москва пушкинская превращалась в Москву Командора.

«Проезжие прохожих реже. Еще храпит Москва деляг, Тверскуюжрет, Тверскую режет сорокасильный кадилляк».

Это тоже призрак.

Память разрушается, как старый город. Пустотыперестраиваемой Москвы заполняются новым архитектурным содержанием. А впровалах памяти остаются лишь призраки ныне уже не существующих, упраздненныхулиц, переулков, тупичков…

Но как устойчивы эти призраки некогда существовавших здесьцерквей, особнячков, зданий… Иногда эти призраки более реальны для меня, чемте, которые их замещали: эффект присутствия!

Я изучал Москву и навсегда запомнил ее в ту пору, когда ещебыл пешеходом. Мы все были некогда пешеходами и основательно, не слишкомторопясь, вглядывались в окружающий нас мир Города во всех его подробностях.

Это была география Столицы, еще так недавно пережившейуличные бои Октябрьской революции.

Два многоэтажных обгоревших дома с зияющими окнами на углуТверского бульвара и Большой Никитской, сохранившаяся аптека, куда носилираненых, несколько погнутых трамвайных столбов, пробитых пулями, поцарапанныеосколками снарядов стены бывшего Александровского военного училища – зданиеРеввоенсовета республики, – две шестидюймовки во дворе Музея Революции, бывшегоАнглийского клуба, еще так недавно обстреливавшие с Воробьевых гор Кремль, гдезасели юнкера.

Множество стареньких, давно не ремонтируемых церквушекнеописуемо прекрасной древнерусской архитектуры, иные со снятыми крестами, какбы обезглавленные.

Каждый новый день открывал для пешехода новые подробностигорода, ставшего центром мировой революции.

Я давно уже перестал быть пешеходом. Езжу на машине.Московские улицы, по которым я некогда проходил, останавливаясь на перекресткахи озирая дома, теперь мелькают мимо меня, не давая возможности всматриваться вих превращения.