…вдруг тормоза взвизгнули, машина резко затормозила передкрасным светофором. Если бы не пристегнутые ремни, я бы мог стукнуться головойо ветровое стекло. Это, несомненно, был перекресток Кировской и Бульварногокольца, но какая странная пустота открылась передо мной на том месте, где япривык видеть Водопьяный переулок. Его не было. Он исчез, этот Водопьяныйпереулок. Он просто больше не существовал. Он исчез вместе со всеми домами,составлявшими его. Как будто их всех вырезали из тела города. Исчезлабиблиотека имени Тургенева. Исчезла булочная. Исчезла междугороднаяпереговорная. Открылась непомерно большая площадь – пустота, с которой труднобыло примириться. Пустота казалась мне незаконной, противоестественной, как тонепонятное, незнакомое пространство, которое иногда приходится преодолевать восне: все вокруг знакомо, но вместе с тем совсем незнакомо и не знаешь, куданадо идти, чтобы вернуться домой, и ты забыл, где твой дом, в каком направлениинадо идти, и ты идешь одновременно по разным направлениям, но каждый разоказываешься все дальше и дальше от дома, а между тем ты отлично знаешь, чтотвой дом где-то совсем рядом, рукой подать, он есть, существует, но его невидно, он как бы в другом измерении.

Реконструкция знакомого перекрестка была сродни выпадению изпамяти. В Москве уже стали выпадать целые кварталы. Выпала добрая половинаперекрестка, к которому издавна тяготел тот особый старомосковский мир поэтов ихудожников, куда меня случайно занесло в первый же день пребывания в Москве идолго потом держало в плену.

Пока мы стояли у красного светофора, пропуская поперечныйтранспорт, я все никак не мог смириться с мыслью, что Водопьяного переулкабольше не существует.

Не существует дома, где проходила большая часть жизниКомандора в той странной нигилистической семье, где он был третий и гдепомещался штаб лефов, гонявших чаи с вареньем и пирожными, покупавшимися отнюдьне в Моссельпроме, который они рекламировали, а у частников – известных еще сдореволюционного времени кондитеров Бартельса с Чистых прудов и Дюваля, уголМашкова переулка.

Не существует и входной двери, ведущей с грязноватойлестницы в их интеллигентное логово со стеллажами, набитыми книгами, и с большимчайным столом, покрытым камчатной скатертью.

Дверь эта, выбеленная мелом, была исписана вдоль и поперекавтографами разных именитых и неименитых посетителей, тяготевших к Лефу, средикоторых какая-то коварная рука умудрилась отчетливо вывести анилиновымкарандашом общеизвестный стихотворный пасквиль.

Командор в одной из своих поэм описал эту часть Москвыследующими скупыми словами. Он тогда стремился к простоте и лаконизму и дажеоднажды сказал: «Язык мой гол».

«Лубянский проезд. Водопьяный. Вид вот. Вот фон».

Он делил свою жизнь между Водопьяным переулком, гдепринужден был наступать на горло собственной песне, и Лубянским проездом, где вмногокорпусном доходном, перенаселенном доме, в коммунальной квартире у негобыла собственная маленькая холостяцкая комнатка с почерневшим нетопленымкамином, шведским бюро с задвигающейся шторной крышкой и на белой стеневырезанная из журнала и прикрепленная кнопкой фотография Ленина на высокойтрибуне, подавшегося всем корпусом вперед, с протянутой в будущее рукой.

Здесь, оставаясь наедине сам с собой, он уже не былглавнокомандующим Левым фронтом, отдающим гневные приказы по армии искусств:

«…а почему не атакован Пушкин и прочие генералы классики?»

Здесь он не писал «нигде кроме, как в Моссельпроме» и «товарищидевочки, товарищи мальчики, требуйте у мамы эти мячики», подаваемые теоретикамииз Водопьяного переулка чуть ли не как сверхновая форма классовой борьбы, чутьли не как революционная пропаганда нового мира и ниспровержение старого, откоторого «нами оставляются только папиросы „Ира"».

Здесь он написал:

«…я себя под Лениным чищу».

Здесь же он поставил и точку в своем конце.

И сейчас еще слышатся мне широкие, гулкие шаги Командора напустынной ночной Мясницкой между уже не существующим Водопьяным и Лубянскимпроездом, переименованным в проезд Серова.

К перекрестку Мясницкая – Бульварное кольцо тяготелонесколько зданий, ныне исторических.

Не говоря уже о главном Почтамте, географическом центреМосквы, откуда отсчитывались версты дорог, идущих в разные стороны отбелокаменной, первопрестольной, здесь находился Вхутемас, в недавнем прошломШкола ваяния и зодчества, прославленная именами Серова, Врубеля, Левитана,Коровина.

Сюда захаживал молодой Чехов, водивший дружбу с московскимиживописцами, своими сверстниками.

Здесь обитал художник Л. Пастернак и рос его сын, который,вспоминая свою юность, впоследствии написал:

«Мне четырнадцать лет, Вхутемас еще Школа ваянья… Звон уФлора и Лавра сливается с шарканьем ног… Раздается звонок, голоса приближаются:Скрябин. О, куда мне бежать от шагов моего божества!»

Помню маленькую церквушку Флора и Лавра, ее шатровуюколокольню, как бы прижавшуюся к ампирным колоннам полукруглого крылаВхутемаса. Церковка эта вдруг на моих глазах исчезла, превратилась в дощатыйбарак бетонного завода Метростроя, вечно покрытый слоем зеленоватой цементнойпыли.

Да, еще рядом с Вхутемасом, против Почтамта, чайный магазинв китайском стиле, выкрашенный зеленой масляной краской, с фигурами двухкитайцев у входа. Он существует и до сих пор, и до сих пор, проходя мимо, выощущаете колониальный запах молотого кофе и чая.

…А потом уже не помню что…

…во дворе Вхутемаса, куда можно было проникнуть с Мясницкойчерез длинную темную трубу подворотни, было, кажется, два или три высокихкирпичных нештукатуренных корпуса. В одном из них находились мастерские молодыххудожников. Здесь же в нетопленой комнате существовал как некое допотопноеживотное – мамонт! – великий поэт, председатель земного шара, будетлянин,странный гибрид панславизма и Октябрьской революции, писавший гениальные поэмына малопонятном древнерусском языке, на клочках бумаги, которые без всякогопорядка засовывал в наволочку, и если иногда выходил из дома, то нес с собойэту наволочку, набитую стихами, прижимая ее к груди.

Вечно голодный, но не ощущающий голода, окруженный такимиже, как он сам, нищими поклонниками, прозелитами, он жил в своей запущеннойкомнате.