Он скрутил какой-то валявшийся на полу матрац и стал бегать с ним туда-сюда, не зная, куда его сунуть.

— Ах, оставьте его, пожалуйста! — попросила Анна.

— Да-да... конечно, — кивнул Фирфанцев и бросил матрац туда, откуда взял — себе под ноги.

Он был растерян и неуклюж. И выглядел совсем не так, как в следственном кабинете.

— Подайте мне, пожалуйста, платье, — попросила Анна.

Мишель протянул Анне платье.

— Вы так и будете стоять? — хмурясь, спросила она.

— Как так? — не понял он.

— Вот так, столбом... Или дадите мне одеться?

— Простите, ради Христа, — спохватившись, зарделся Мишель, торопливо отворачиваясь. Хотя до того и не раз протирал Анну спиртом, и выносил из-под нее, и видел ее и непричесанной, и без платья.

Он отступил к двери и стоял, уставясь в стену, слыша, как сзади, за его спиной, шуршит одежда и волосы. Наверное, ему следовало уйти, потому что все, что требовалось, все, чем он мог помочь, он уже сделал, — но он почему-то не мог стронуться с места.

— Дайте мне ботинки.

Голос Анны был тверд и требователен. Она вновь разговаривала с ним как со следователем, и, как ему показалось, недружелюбно.

Мишель отыскал ботинки с высокой шнуровкой и, не глядя и даже не оборачиваясь, а пятясь спиной назад, подал их.

— Благодарю вас.

Ботинки стукнули о пол — один и тут же другой.

Скрипнула кровать.

Анна попыталась встать, но голова ее закружилась, а ноги подкосились, и она упала обратно на покрывало.

Под ногой ее что-то звякнуло.

Анна наклонилась и увидела засунутое под кровать судно. Такое же, которое она подавала раненым солдатам в госпитале.

Она увидела судно, все поняла и вспыхнула...

Неужели это он?... Он ухаживал за ней все это время? Одевал и... выносил?... Какой кошмар!

Теперь ей более всего на свете хотелось, чтобы этот господин как можно скорее ушел! И борясь со стыдом, недовольная своей слабостью, которую мог наблюдать Мишель, как-то особенно резко она сказала:

— Что вы стоите?... Помогите!... Подайте же мне руку.

Мишель быстро протянул руку, опершись на которую Анна встала. Ноги не держали ее, дрожа в коленках. Она качнулась. И, возможно, упала бы, кабы Мишель не поддержал ее.

Это было ужасно и унизительно.

Борясь со своей слабостью, Анна оттолкнула руку Мишеля. Возможно, слишком резко. Отчего тот истолковал ее жест по-своему и превратно.

И попятился к двери.

— Извините, простите... Мне теперь, наверное, пора, — извинялся, кланялся он, отчего-то испытывая стыд и робость. Может быть, оттого, что его оттолкнули, а может быть, потому, что до того видел ее не такой — не суровой и гордой, а бессильной, без одежды и без ее ведома и соизволения касался ее тела.

Им было стыдно. Обоим.

Он бы, наверное, так и ушел и, возможно, уже не вернулся. Никогда. Но в двери Мишель, поворачиваясь, зазевался и с маху больно ударился лбом о косяк.

— Постойте! — крикнула Анна.

Пошатнувшись, сделала несколько неверных шагов в его сторону и тронула его расшибленный лоб ладонью.

Нет, она не ошиблась, когда оперлась о его руку. Так и есть!

— Вы же весь горите! — воскликнула она.

— Разве?... — удивился Мишель. Хотя действительно чувствовал себя дурно. — Но это ничего, это пустяки, не извольте беспокоиться.

И попятился было дальше, но Анна поймала его за рукав и потянула за собой.

— Вы никуда не пойдете. У вас жар! Я вас не отпущу! — решительно заявила она. — Сейчас же, немедленно укладывайтесь в постель!

Мишель пытался протестовать, но Анна, вцепившись в него, влекла его к кровати, с которой только что встала. Мишель подчинился, хотя мог бы, вернее, должен был уйти — он, конечно, чувствовал себя нехорошо, но все же не настолько, чтобы забираться в чужую, да еще девичью, постель. Он легко бы мог преодолеть напор слабой после болезни барышни, мог высвободиться из ее рук и добраться до своего дома... Но что-то сдерживало его и заставляло подчиняться. Скорее всего, он просто не хотел уходить, хоть и боялся сам себе в этом признаться.

Он присел на самый краешек кровати, всем своим видом показывая, что ни за что не останется.

— Снимите хотя бы ботинки! — распорядилась Анна, порываясь встать на колени и стащить с него обувь.

Боясь допустить этого, он быстро наклонился и сбросил ботинки.

— Вот, возьмите. — Анна протянула ему градусник.

Мишель, повинуясь ее приказу, расстегнул сорочку и сунул стеклянную колбочку под мышку.

Анна, все более приходя в себя, сновала по комнате, собирая разбросанную одежду и постельное белье, расставляя все по местам. Мишель украдкой наблюдал за ней, и на душе его отчего-то было тепло. Скорее всего, из-за жара.

— Дайте градусник, — потребовала Анна.

Взглянула и ахнула. Ртутный столбик замер против цифры сорок.

— Немедленно ложитесь! Вы останетесь здесь, пока не выздоровеете. И, пожалуйста, не спорьте со мной. И не вздумайте вообразить, что мне интересно тут возиться с вами. Просто... Просто я хочу вернуть вам долг. Не станете же вы от меня отбиваться!

Отбиваться Мишелю не хотелось. И не хотелось никуда уходить. Больше всего на свете он желал остаться здесь, в этой квартире. Остаться с Анной.

Он подчинился, предполагая все же чуть позже уйти.

Но уйти уже не смог. К вечеру ртуть в градуснике поднялась еще на целый градус, и он впал в забытье. Все повторилось, но с точностью до наоборот — теперь не Анна, теперь он метался в бреду, не помня себя, не понимая, где находится. А Анна, которая и сама еще нетвердо стояла на ногах, терпеливо ухаживала за ним, промакивала выступивший на его лице пот, поила микстурой, укладывала на лоб холодные компрессы и подавала судно...

Ловила себя на том, что все это ей не в тягость. Но тут же, злясь сама на себя, гнала прочь вредные мысли, твердя, что это не более чем жест доброй воли, что она помогает ему лишь потому, что он помог ей и было бы нечестно бросить его теперь.

Она обманывала себя.

Но это получалось у нее плохо...

Когда все дела бывали переделаны, когда больной переставал метаться, она придвигала к изголовью кровати стул, садилась на него и сидела час или ночь напролет, как это делала когда-то в полевом лазарете. Сидела прямо, не касаясь спинки, как ее учили в пансионе благородных девиц, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, вглядываясь в иссушенное болезнью лицо.