Дорогие друзья, мы — братство Христиан, последние жители станций Советская, Проспект Гагарина и Спортивна. Мы из последних сил отбиваем атаки врагов, удерживая оборону нашего дома. Мы нуждаемся в защите, у нас заканчиваются боеприпасы и лекарства, одежда и питание, у нас остался всего один работающий фильтр для очистки воды и один генератор. Братья, — голос вдруг понизился, дрогнул, возможно, по лицу оратора потекли слезы, — братья, мы умираем. Еще в прошлом году нас было больше двух тысяч, сейчас же нас осталось всего шесть сотен. Наши силы иссякают, мы голодны и больны, мы лишены возможности подниматься на поверхность. Нам нужна ваша помощь. И у нас есть, что предложить вам взамен.

Мы наладили отношения с этими созданиями, братья, у нас есть проводник, который может с ними общаться, мы больше не враги! Мы знаем, что делать, чтобы оживить мир — мы знаем, как вернуть почве жизнеспособность. Мы придумали экран, под которым могут жить растения днем и даже вырастили первый плод! Братья, мы смогли избавиться от многих мутировавших видов, в частности от собак и можем вам в этом помочь.

Эти существа могут быть нашими почтовыми голубями. Они не боятся солнечного света, они могут идти в зной и в снег. Они согласны быть нам опорой и подмогой, верьте!

Если вы не отвергнете наше предложение, мы вместе сможем выжить! Мы вместе вернем себе верхний мир! Пускай на это уйдут года, пускай мы уже до того момента и не доживем, но хотя бы ради наших детей, ради следующего поколения, ради наших правнуков! Мы должны попробовать! Даже если есть один шанс из миллиона, даже если надежда столь призрачна, что ее и не видно — мы должны рискнуть!

Не отвернитесь от нас! Мы в вас верим! Вместе мы сможем! Вместе мы найдем ВЫХОД!

Диск начал медленно останавливаться, динамик умолк. Тихо стало и в тоннеле. Пораженные, зачарованные записью, голосом страждущего харьковчанина, все стояли, погрузившись в глубокие раздумья, не сводя глаз с остановившего свой круговорот диска и даже не смея пошевелиться. Не отваживаясь и заговорить.

Тишина длилась еще час, а после Укрытие превратилось в жужжащий улей.

— Владимир Иванович, наши голоса разделились поровну. Так мы ни к чему не придем, — устало проговорил седой старейшина с генеральскими погонами, все еще величественно смотрящихся на старом, потрепанном, но в то же время чистом и выглаженном мундире. — И спор здесь, я считаю, бесполезен. Когда-то нас в Совете было двенадцать, тогда можно было о чем-то говорить, соперничать, настаивать, доказывать свою правоту. Можно было в итоге и преломить чье-то решающее мнение, перетянув оппонента на свою сторону. И такое случалось. Сейчас нас четверо; остались одни старики с устоявшимися взглядами на мир, и поменять здесь у вас вряд ли что-то получится. И хотя я не совсем понимаю, чем руководствовался уважаемый всеми нами Василий Андреевич, встав с вами под одно эклектическое знамя, его мнение я уважаю, и, заметьте, не делаю попыток перетащить на свою сторону. Зачем же вы пытаетесь? Тем более, вы еще молоды и, смею сказать, мало знаете, о чем говорите и чего требуете.

— Но это же неправильно, товарищ генерал, — возразил Владимир Иванович, поднявшись из-за стола. — Там же лю-юди… Вспомните, как наши всегда говорили, что если бы мы знали, что хоть где-нибудь кроме нас еще кто-то выжил… А теперь вы не даете возможности выслать даже разведывательную экспедицию?

В тусклом желтом свете настольной лампы, лица трех стариков казались вылепленными из воска. И хотя они думали по-разному, выглядели они совершенно одинаково: безучастно и равнодушно. Так могли выглядеть только старики после долгих часов жаркой дискуссии, которая зашла в тупик, показав, что победивших и проигравших в этом бессмысленном бою нет.

Они были похожи на одетые в военные мундиры соломенные чучела. Их руки, одинаково сцепившись пальцами, неподвижно лежали на столе, бесцветные глаза были устремлены вдаль и вглубь себя одновременно, и только подрагивание век и вздымающаяся грудь говорили о том, что в этих старых оболочках еще теплится жизнь.

— Да. Мы не вышлем экспедицию, — оборвал затянувшуюся паузу властным голосом генерал. — Мы не можем так рисковать.

— А разве мы не рискуем, сидя здесь? — встрял лысый старый полковник, сидящий по правую руку от генерала и разделивший мнение молодого, но одаренного стратега Владимира Ивановича Кольцева. — Вы считаете себя в безопасности, товарищ генерал?

— Не считаю, Василий Андреевич, и, разумеется, сидя здесь мы рискуем тоже, — согласился генерал, — но представьте вы себе хоть на минуту, что вся ваша эта экспедиция может накрыться медным тазом, не выехав даже за пределы Киевской области? Или хуже того, где-то на полпути до Харькова? В двухсот пятидесяти километрах отсюда. Кто вернет экипаж? Кто вернет машины? Что вы скажете семьям, чьих мужей вы отправили на верную смерть? Если вы уже запамятовали, то я вам напомню — нашей технике в среднем сорок лет! Не питайте иллюзий. Она уже собрана-пересобрана по сто раз и все из подручных материалов и разных запчастей, которые только удалось достать вояжерам. Вы на самом деле считаете, что она способна пройти такое расстояние? Речь ведь идет о пятистах километрах в одну сторону, не так ли? Думаете, Василий Андреевич, это ей под силу, такой бросок?

Да поймите вы, это же все равно, что заставить вас сейчас пробежать стометровку! Выполнить норматив молодого бойца, — генерал встал из-за стола, задвинул стул и оперся на его спинку, обхватив ее тощими, костлявыми пальцами. — И с чего вы вообще взяли, что этой записи можно верить?! Ее принес сюда проклятый… Или вы забыли, кто такие проклятые? Напомнить?! — Его голос сорвался в крик, а лицо исказила внезапно нахлынувшая ярость. — Напомнить, как они уничтожали наши разведотряды, стаскивая потом к шлюзам головы бойцов?! Напомнить, как они прорывали заставы, живьем пожирая всех, кто там был?! Или как пробрались через вентиляцию в госпиталь? А теперь они — там, в Харькове — братство Христиан, нашли общий язык с проклятыми, подружились, мать их, и нас приглашают дружить. Красота! Возможно, скоро они приручат собак и мы будем ездить в Харьков в собачий цирк? А что, это вполне реально. Они же вырастили на поверхности плод! Только какой это плод?!! — Прокричал генерал, свирепо вытаращив глаза. — Почему? Почему они не сказали, какой именно они вырастили плод, а? Почему, они не сказали, что вырастили на поверхности помидор или топинамбур, или картошку, или у них принялось дерево? Почему они упомянули только это ничего не значащее слово — «плод»? А какой же плод можно вырастить на поверхности, вы не задумывались, Василий Андреевич? Что может вырасти в мертвой, прокисшей вглубь на десять метров, пропитанной как губка кислотными дождями, почве? Не на метр или два, и даже не на пять. На десять! И как ее можно после этого оживить? Ну, как?! Дух Святой сойдет? Или снимать лопатой шар земли? Какие у них варианты? Почему они умолчали о деталях, обойдясь лишь общими фразами и этими пафосными: «мы можем», «вместе», «выход»…

Я хочу сказать одно, Василий Андреевич, — успокоившись после некоторой паузы, продолжил старейшина, — если мы сейчас вышлем экспедицию и предоставим для этого лучшую технику и лучших людей, мы останемся здесь такими же беззащитными, как сейчас они там. А даже если бы и так, даже если бы наша экспедиция добралась бы до Харькова и, — кто знает? — даже вернулась бы обратно — что это даст? Чем мы им поможем? Повезем им патроны, пищу? Хорошо, добрые самаритяне из Киева, вы им поможете. Но вот вопрос: на сколько нас хватит? Один рейд, два, три? А потом что? Ну что потом? Чего вы молчите? — Буравил своими вопящими глазами окружающих старшина. — Чем вы — потопающий корабль, собираетесь помочь такому же потопающему кораблю, да еще и находясь в другой широте?! Чем? Чем один нищий поможет другому? Отдаст свою одежду и замерзнет сам? Дадите им боеприпасы, чтобы они продолжили свое существование еще на полгода и вырастили еще один непонятный плод?