– А ты не видишь?

Она пожала плечами. Похоже, то, что она увидела, не произвело на нее никакого впечатления. Зис положил снимок обратно на стол под лампу. Он внимательно рассматривал изображение, напечатанное на глянцевой бумаге.

– Дом, как дом, обычная съемка… – пробормотал он. – Ты хозяев помнишь?

Майя подняла глаза к потолку.

– Ну да, – отозвалась она. – Пожилая пара. Кирилл Петрович, совсем старичок, отставной военный, каким-то архивом заведует в деревне. Чаем нас поил, еще сердился, что жена в подвал не сходила – у них было варенье из каких-то цветов.

– Не понимаю… А диск есть?

– Какой диск, мы снимали на пленку, – она сощурилась, глядя на склонившегося над столом Зиса. – Не понимаю, чего ты так завелся? Наверняка грязь какая-нибудь.

– Да нет, не похоже…

На фотографиях был изображен скромный, опрятный дом. Обстановка в духе пятидесятых, светлые чехлы на креслах, зеленый абажур, партийные многотомники, растянутые патриотической гармонью на полках вдоль стены, и хозяева, пожилая женщина в платье с белым воротничком и старик. Тот самый, из сторожки.

Ни Майя, ни Зис, не могли знать о том, что произошло накануне грозы в маленьком домике на краю деревни. Внимание Зиса привлекло другое – тонкие и светлые, словно дым, контуры ладоней, которые проступали на поверхности снимков. Выглядели они так, будто кто-то пытался продавить и прорвать невидимую преграду, отделяющую одно пространство от другого и выбраться по эту сторону, в остывающий воздух вечернего дня. Несмотря на эфемерность, изображение было четким и ясным. Майя пожала плечами.

– Ерунда какая-то.

От напряжения у Зиса и правда заболели глаза. Он отступил от стола.

– Надо посмотреть пленки. Пойдем, я кофе сварю.

– Какой кофе на ночь глядя? – проворчала Майя.

Она выдернула из кармана сигарету и направилась в сторону кухни. Зис посмотрел в окно. Солнце село. От него осталась только узкая розовая полоска у самого горизонта. Зис встряхнул головой, размял руками затекшую шею. Непонятное беспокойство наползало, как тень из углов.

Если бы он сейчас присмотрелся к снимкам, то увидел бы, как на одном из них стало появляться изображение лица. Оно все явственней проступало на глянцевой поверхности, но в последний момент, когда, казалось, уже можно будет разглядеть черты, за дверью студии раздался дикий грохот. Зис обернулся. Изображение на фотографии исчезло. Как будто сквозняком сдуло легкий дым, собравшийся в накуренном помещении. Зис вздохнул.

– И что на этот раз? Холодильник? – проворчал он, направляясь на кухню.

Валериан Филиппович всегда считал, что пострадал за любовь. Всю свою жизнь он посвятил фотографии и женщинам. Фотоаппарат у него всегда был один, старая «Лейка», количество женщин затруднился бы подсчитать даже сам Господь Бог. Однажды, когда они с Зисом крепко выпили, он на спор составил список соблазненных красоток и полез в драку с младшим товарищем, справедливо усомнившимся в подобных возможностях мужского организма и рассудка. Протрезвев и обработав небольшой синяк на затылке собутыльника– результат физического аргумента в пользу своих сексуальных возможностей, Филиппыч еще раз просмотрел тот список. Еще месяц он пытался вспомнить, кто такие были эти «Манька с Заречной» и «Варечка с лифчиком». Зис ходил, похохатывая и потирая свой синяк.

Однако лет тридцать назад, когда Филиппыча выкинули из дома на улицу, было не до смеха. Он, как истинный ценитель и глубоко порядочный человек, любил всех своих подруг, даже если не помнил их по именам. Любил и фотографировал. Иногда фотографировал обнаженными. Он никогда не дал бы ходу ни одному из бережно сохраняемых снимков, но одну из его «лебедиц» угораздило выскочить замуж за амбициозного чиновничка. Тот, словно безмозглый малек в теплые воды, стремился к вершинам власти, и неизвестно как, но выведал опасную для безупречной биографии будущего руководителя тайну связи своей непутевой жены и какого-то фотографа-любителя. После этого его правые и левые руки навестили Филиппыча. Самого ухажера избили, квартиру перевернули, а чтобы акция приобрела необратимый характер – облили все бензином и подожгли.

Чиновника позже все равно взяли на каких-то ничтожных, но дерзких аферах, а Филиппыч еще много лет не мог привыкнуть к тому, что оказался в эпицентре таких больших дел. Времени на обдумывание у него с тех пор было предостаточно – он кое-как устроился дворником в старый двор в центре города, мел, скреб и чистил отведенный ему кусок улицы, а вечерами с невыразимым удовольствием устраивался за столом и раскрывал альбом со своим бесценным архивом ню. В такие минуты Филиппыч по праву считал себя победителем, а не побежденным.

Время шло своим чередом. Год за годом в положенный срок зимняя ледяная накипь начинала стаивать под весенним солнцем, а летнюю жару постепенно остужали осенние ветра. Жизнь ничем больше не удивляла Филиппыча, пока однажды в его двор не въехала Майя.

В то утро, как по заказу, хлестал дождь. Филиппыч едва разглядел худую и злющую девчонку, прятавшуюся среди барахла, беспорядочно сваленного у подъезда. Это был плохой день– грузчики так небрежно тягали ее пожитки, что Майя возмутилась и устроила скандал. Здоровенные мужики без лбов и в серых пропахших потом комбинезонах переглянулись, сплюнули под ноги, прыгнули в машину и укатили со двора. Только клочок ярко-синей оберточной бумаги вылетел из-за дверей грузовика и, прибитый к дороге, остался раскисать на краю большой лужи.

Майя осталась одна. Содержимое ее коробок погибало под дождем, она сама промокла до нитки и, кое-как примостившись под стоящим углом большим зеркалом, курила отсыревшие сигареты и тихо ругалась. Филиппыч пробрался к ней, оценил уровень владения поганым словом и негромко вставил пару более или менее подходящих выражений. Майя с удивлением уставилась поверх сигаретки на пробравшегося к ней седого старика с шустрыми глазами. Они обменялись парой миролюбивых и совершенно непечатных приветствий и уже вскоре в полном согласии тащили подпорченный ливнем Майин скарб к ней в квартиру.

С того самого дня Филиппыч всем сердцем полюбил эту вредную девчонку. Он и сам не вполне понимал природу отеческих чувств, настигших его на старости лет. Но то ли и правда пришло его время, то ли судьба его была такой, но сопротивляться Филиппыч не стал и все свою жизнь закрутил вокруг Майи. И она, неожиданно для самой себя, отозвалась на заботы суетливого и забавного старикашки. Может, то, как они встретились, сразу расположило ее, растопив лед настороженности, может, еще что-то. Однако Майя не испугалась его порыва, не закрылась и не сбежала. Теперь, возвращаясь домой, она первым делом направлялась в его каморку.

Филиппыч мгновенно завел для нее чашку, пепельницу и стал размышлять о том, как улучшить свою жизнь для их общего блага. Майя пила кофе на крошечной кухне, слушала его истории, но не спешила рассказывать свои. А Филиппыч, рассматривая некоторые ее фотографии, часто поражался тому, что сумел вызвать в этом сердце чувства, похожие на привязанность. Холод, тьма, туманы, ветры и дожди были ее сюжетами. Все, что было лишено человеческого присутствия, привлекало внимание молодой девушки. Это были снимки торжества тревожного одиночества. И у Филиппыча становилось неспокойно на душе, когда он всматривался в сгущающиеся тени на ее фотографиях…