И когда неожиданно, хотя и совершенно естественно, ибо это она же ему и позвонила с воплем о помощи, появился Игорь Самойлов, сердце Кати, измотанное тревогой, сомнениями, болью от так нелепо разрушенных надежд, как-то неожиданно дрогнуло. И он наверняка это заметил, но не сделал ни одного лишнего движения, не сказал ни единого слова, которое она могла бы истолковать не в его пользу. Он был с ней не только предельно искренен, ей показалось, что нечаянно вернулось то сладкое время его первой влюбленности в нее, той влюбленности, от которой ей самой порой хотелось тогда скакать козой, не испытывая при этом никаких опасений, стыда там или вообще неудобства перед молодым — относительно, конечно, — мужем. И теперь, после недавней встречи, во время которой она словно снова увидела Игоря того, прежнего, еще до его первой женитьбы, которая и случилась, скорее всего, от безнадежности на какую-то взаимность с ее, Катиной, стороны, она почувствовала в себе странное спокойствие. Будто появилась уверенность, что судьба не так уж жестоко обошлась с ней, как думалось поначалу, что возможны просветы, изменения в жизни, и обязательно только в лучшую сторону.

Прошло всего несколько дней, а она уже не мыслила предпринимать какие-то дальнейшие шаги без четкого одобрения Игоря, и это ей тоже показалось совершенно новым ощущением. Что же, в сущности, произошло? Почему она стала видеть перед собой не скорбные глаза супруга — она была уверена, что Николай сейчас постоянно и безутешно скорбит, — а внимательный и словно бы вопросительный взгляд Игоря? И еще мелькала мысль — о чем же это он хочет спросить?

Сам собой возникал самодовольный в своей тональности ответ: «А ты будто сама не знаешь? Ничего не видишь? Не понимаешь? Да брось скрывать очевидное — стоит ему только взглянуть в твои глаза, как у тебя немедленно что-то екает внутри…»

Ответ, сам по себе, был, наверное, честным, но спокойствия в душу не вносил. Наоборот, она все больше ощущала, словно от движения каких-то посторонних волн, извне, что теперь, что бы ни произошло в дальнейшем, прежней жизни больше никогда не будет. Разве что в виде туманных воспоминаний. И от этого понимания ей становилось уже поистине страшно за себя.

Именно за себя, а не за Николая. С ним, почему-то становилась все более уверенной она, ничего страшного в конечном счете не случится. А вот с ней? Тут не было абсолютно никакой ясности.

И вот уж это являлось — всей душой чувствовала Катя — чистейшей правдой.

И тогда она снова начинала страдать, принимая эту правду. Мучиться, переживать из-за своей нелепо теперь уже сложившейся жизни, хотя еще месяц-два назад она и не мыслила думать о себе в таком ключе…

Она смотрела на Игоря, сидевшего за обеденным столом на обычном месте ее мужа, в углу, у стены, на кухне, слушала его рассказ о встрече со старым чекистом, который чрезвычайно заинтересовался судьбой подполковника Савина, и фактически не различала слов.

Было уже поздно, шел одиннадцатый час. Кухонный телевизор она выключила, чтобы не мешал разговору, но Игорь, превосходно знавший, с какой системой он имеет дело, попросил включить и, наоборот, сделать звук погромче. И по этой причине он близко наклонялся теперь к Кате и негромко говорил, почти шептал ей в самое ухо, рассказывая о теме разговора и о предложении Шляхова взять даже оплату труда адвоката на свой фонд. И она слушала, кивая, а сама внимательно наблюдала, как шевелятся губы Игоря, как небрежным, привычным движением он подносит ко рту сигарету, делает долгий вдох, а потом какое-то время, словно размышляя о сказанном, держит дым в себе, выпуская его тонюсенькой струйкой.

Савин никогда не курил, она — тоже, поэтому в доме и была-то всего одна тяжелая хрустальная пепельница, которую доставали, когда приходили гости. Но в последнее время это происходило все реже, и вот снова пришлось. В пепельнице уже было несколько скомканных, докуренных почти до желтого фильтра окурков. И Катя смотрела на них, как на что-то новое, необычное, уж во всяком случае для себя. Будто эти окурки каким-то совершенно непонятным образом символизировали быстро назревающие изменения в ее жизни, о которых она вполне искренне боялась даже думать. Но ведь Игорь же говорит, что новый адвокат — не тот, которого настоятельно советовал ей взять Головкин, а совсем другой, тот, что будет сражаться за Николая как барс, — сможет сделать даже невозможное. И значит? А что — значит? Разве они Николая так просто отпустят? Нет, у них система, и, чтобы знать об этом, совсем не обязательно разбираться в сокровенных тайнах их службы. Но это будет означать, что как бы и чего бы кто ни говорил, чего бы ни доказывал, но доля вины за содеянное все равно за Николаем будет числиться. И они даже эту малую, может, совсем незначительную долю, дольку не оставят без наказания. А раз так, то о чем же думал Николай, когда шел на такой шаг? Разве он думал о ней, о своей единственной жене? О чем он вообще думал?! Наверное, прежде всего о себе, о своих служебных проблемах, о принципах, в конце концов, которые так его подвели. Если дело в принципах… Это Игорь теперь для него так старается, и его она может понять, потому что… ну потому что он ее любит. По-прежнему, как тогда!.. А как же она? Ну почему ей так сладко, почти до слез приятно смотреть сейчас, как он курит?..

— Ты не слушаешь меня?

Этот вопрос она скорее поняла, словно прочитала по движению его губ, чем услышала.

— Нет, я пытаюсь… — почему-то немного испуганно произнесла она. — Наверное, я просто задумалась…

— О чем, Катюша?

— О тебе, — неожиданно вырвалось у нее.

— Ты не шутишь? — с явным недоверием тихо спросил он. — Катюша, такими вещами шутить нельзя, милая. Зачем ты так?

— А ты чего-то испугался? Странно, я представляла себе, что ты окажешься решительнее.

— Ты о чем говоришь, Катя? — совсем уже насторожился Игорь.

Брови его нахмурились, и Катя вдруг испугалась, что он сейчас встанет и уйдет. Причем теперь уже точно навсегда. И она еще больше испугалась. Решив исправить свою невольную, сорвавшуюся с уст ошибку, она спросила его в свою очередь:

— Знаешь, Игорек, мне показалось, что и ты в какой-то момент продолжал говорить, но сам в это время думал о чем-то постороннем. О чем, милый?

И он словно обмяк. Резким жестом растер в пепельнице очередной окурок и ответил:

— Могу сознаться, потому что и прежде никогда не скрывал, что когда я нахожусь рядом с тобой, то думаю только об одном… вот…

— О чем? — Она жалобно улыбнулась, склонив голову набок.

— О тебе… О том, как беру тебя на руки… Как прижимаю к себе… Нет, это просто какое-то наваждение! Извини.

— А я ведь знала, что ты был в меня влюблен, — просто сказала она. — С самой первой встречи. Это было в парке «Сокольники», где вы с Колей собирались пить пиво. Я тогда тебя увидела, и вот тут, — она потерла ладонью под грудью, — что-то будто оборвалось. И я потом сильно переживала, что, наверное, что-то не то сделала в жизни. Но никому не рассказывала… Что ж, каждый платит за свои ошибки сам. Прости, я не предложила тебе ужин, ты наверняка хочешь есть? Я сейчас быстренько приготовлю, а? — Катя поднялась и подошла к холодильнику.