Половина жизни моей иссякла, теперь я старик,

Один стою и смотрю, как воет ветер ночной,

Жемчужины, падающие с моего пера, не могут найти покупателя,

Так пускай они рассыпаются среди виноградных лоз.

Какое всеобъемлющее коварство: никогда еще виноградины не были столь зрелы, юны, отравлены, свободны. Мир пуст, торговцы продажны, убегаешь в летящую белизну, грозди падают в сумрачное сверкание. Но вот снова синие, как волны, горы в желтом небе. Расписные гробы заполнены лакированными коробочками в форме уток, человек в профиль оседлал дракона на оранжевом шелке, птица-феникс и рыбы играют, не замечая друг друга, в соснах шелестит ветер. Возле лодки, в хижине под ивами и кипарисами почти неразличимый силуэт, сидя за столом, пишет картину, которую, в отличие от художника, видно хорошо. Самые высокие пики отвесно стоят в тумане. Кто-то бредет по дороге, кто-то ждет. Двое любят друг друга на берегу бухты. Дробь скатывающихся со скал камней напоминает биение сердца. Скользит танцовщица, останавливается, чтобы пропустить вперед луну. Все происходит меж двух миров, и вне, и вокруг, как этот вытянутый в одну линию фазан, или эти птицы возле зизифуса. Дорога теряется в нефритовых горах, обратного пути не найти, вершины встают одна за другой, материя непроницаема, но это заблуждение уже преодолено. Вот мы ближе к чернилам и дальше от потерявшихся путников, а вот водопады. Потоки воды — вертикальные трещины. Крыши касаются неба, дома плывут, эта микроскопическая человеческая фигурка нисколько не противоречит законам перспективы и объема. Болезнь и смерть — это бестактность, которая совершенно исключена. Гон Цзян в своем свитке «Вид на Холодную Гору» использует метод накапливания чернил, он настойчив, он постигает суть. Этот его период получил название Темный Гон: в молодости он был более светлым, но и более ограниченным. Здесь же он вбирает и охватывает все. Чем больше сконцентрировано тело, тем ярче освещено пространство. Маленькая задуманная жизнь, прикосновение к безмерности.

II

У нас имелись свои ночные развлечения, у Доры и у меня, чтобы погрязнуть в привычках, и речи не было. Мы знали, куда пойти в Париже, особенно она. Много званых, мало избранных. Изучение животной природы рефлексов, комизма ревности. Мы делали то, что нужно, и тогда, когда нужно, вот и все. Порой возвращаться ранним утром бывало тяжело. Но сколько смеха, а еще изумления, восхищения, удовольствий. Сожаления? Нет, комплекс вины — это фальшивомонетный двор. Удачи редки, но не настолько, как принято об этом говорить. На этот предмет память лжет.

Наступила весна, парк заполонили гвоздики и розы. Решено было отправиться в Испанию. Дора приобрела более вместительный Остин, шина прокололась в трех километрах от дома на проселочной дороге, мы спикировали в кювет. Колымага покорежена, но ничего не сломано. «Ты в порядке? — Да, а ты? — Надо передохнуть». Выбрались через откидывающийся верх. Дора тут же поменяла машину, и вот мы в Барселоне, под палящим солнцем. Повсюду очень красивые женщины, загорелые, чуть полноватые, в легких платьях, белых или желтых. Дора была веселой, по вечерам она позволяла мне завлекать девиц в «Космосе», кафе на Рамбла, неподалеку от порта, традиционном месте встреч проституток. Ходили купаться на окрестные пляжи, в ту пору они не были еще загрязнены мазутом. Ужинали в Монтжуике, на холме, в лавровой беседке, над ярко освещенной бухтой. Однажды утром я отправился по адресу, оставленному мне Франсуа, но его там уже не оказалось, уехал куда-то на юг, кажется, в Танжер, сказала мне темноволосая неприветливая женщина, на лице которой явственно читалось: «Все французы дилетанты». Заблуждение.

Отправились обратно, ехали в автомобиле. Я вновь вижу эти пыльные дороги, вечерами пляжи и купания в Валенсии, охровая пустыня у Сарагосы, красная ла Мезета по дороге в Мадрид. Машину вели по очереди, разговаривали мало, слушали музыку. У Доры имелся весь Бах в исполнении подруги Клары, Испания из своих ущелий и поворотов, своих прямых дорог, обращенных к солнцу, вдруг упала в глубины «Вариаций Гольдберга», «Хорошо темперированного клавира», французских и английских «Сюит». Я понял, что они любили друг друга, вопросов я не задавал, просто смотрел, как она спит рядом со мной, когда мы катили ночью в поисках прохлады, свернувшись в клубочек, с черным шарфом на шее, далекая и незнакомая, а порой вдруг, выхваченная из темноты светом встречных фар, детски-наивная, замкнутая, расслабленная, маленький драгоценный камешек. В конце концов, совсем уже поздно, отыскивалась какая-нибудь уединенная гостиничка, там ночевали, на следующий день дожидались начала сумерек, уезжали опять. Дни счастливых путешественников полны забавных случаев, им важнее прожить их, чем говорить о них:

— Тебе хорошо?

— Да, а тебе?

— Очень хорошо.

— Спи.

— Иди сюда.

— Вот так?

— Да.

— Тебе не очень жарко?

— Нет, а тебе?

— Нет. Что за день, какая пыль.

— А мне нравится. Мы так далеко. Давай не будем возвращаться.

— Давай не будем.

— Тебе не удалось повидаться с другом?

— Нет. Сейчас его нет.

— Как и нас?

— Как и нас.

— Ты огорчен?

— Нет, это было предусмотрено. Подождем.

— Чего?

— Там видно будет.

Или вот еще:

— Ты переходишь границы.

— Не я, а ты.

— Дурачок.

— Сама дурочка.

— Я люблю тебя.

— О, о.

— Так хорошо?

— Еще.

— Надо же.

И так до бесконечности, мелодия счастливых призраков. В классическом романе неизбежно наступил бы момент, когда в беседу прокрадываются первые признаки раздражения или размолвки. А если ничего этого нет? Если старая религия уже не в моде? Если любовники представляют собой собственный мир? Как это, нет ни ревности, ни горьких воспоминаний, ни скрытой ненависти, ни желания смерти? Так, чуть-чуть, разве что несколько едва заметных толчков, легкое возбуждение. Но это же чудовищно! Недопустимо! Срочно яду!

А яда-то и нет. Я перечитываю свои путевые заметки. Что там в них говорится? Сны, массивы пейзажей, наброски ситуаций. Вновь вижу свою левую руку, сначала посиневшую (несчастный случай), потом полиловевшую, потом пожелтевшую. У Доры немного крови на голове, ничего серьезного, как подтвердил в Мадриде рентген. А потом ночи в Барселоне, отели-бордели, развеселые девицы, быстрая перепалка в баре, выписки из книг, все тех же, Ницше, китайцы, Батай. «Смерть — это в определенном смысле обман». — «Помни, что истина это не незыблемая твердь, но беспрестанное движение, которое разрушает все, чем ты являешься, и все, что ты видишь». — «Нужно не посмеиваться, но смеяться, нужно иметь силы, чтобы взглянуть на то, что этот смех открывает». — «Исступленное время может познать себя лишь в видении вещей, которые наивный мир заставляет играть в очевидное: трупы, обнаженная натура, взрывы, пролитая кровь, вспышки молнии, солнце». Некогда за этими фразами в Испании стояли крупные беспорядки, уличные сражения, баррикады, некая пьяная пара, раненная в гостиничном номере, неистовое синее небо, жестокость эпохи, пятна в глазах, жужжание мух. В романах того времени особу женского пола зовут Дирти. Об этом помнят тогдашние стены, выбеленные известью.