Душный мир. Неблагоприятный, болезненный мир. Весь онкакой-то неуютный и тоскливый, как то казенное помещение, где люди со светлымипуговицами и плохими зубами вдруг ни с того, ни с сего принялись вопить,надсаживаясь до хрипа, и Гай, такой симпатичный, красивый парень, совершеннонеожиданно принялся избивать в кровь рыжебородого Зефа, а тот даже несопротивлялся… Неблагополучный мир… Радиоактивная река, нелепый железныйдракон, грязный воздух и неопрятные пассажиры в неуклюжей трехэтажнойметаллической коробке на колесах, испускающей сизые угарные дымы… и еще однадикая сцена – в вагоне, когда какие-то грубые, воняющие почему-то сивушнымимаслами люди довели хохотом и жестами до слез пожилую женщину, и никто за неене заступился, вагон набит битком, но все смотрят в сторону, и только Гай вдругвскочил, бледный от злости, а может быть от страха, и что-то крикнул им, и ониубрались… Очень много злости, очень много страха, очень много раздражения… Онивсе здесь раздражены и подавлены, то раздражены, то подавлены. Гай, явно жедобрый симпатичный человек, иногда вдруг приходил в необъяснимую ярость,принимался бешено ссориться с соседями по купе, глядел на меня зверем, а потомтак же внезапно впадал в глубокую прострацию. И все в вагоне вели себя нелучше. Часами они сидели и лежали вполне мирно, негромко беседуя, дажепересмеиваясь, и вдруг кто-нибудь начинал сварливо ворчать на соседа, соседнервно огрызался, окружающие вместо того, чтобы успокоить их, ввязывались вссору, скандал ширился, захватывал весь вагон, и вот уже все орут друг надруга, грозятся, толкаются, и кто-то лезет через головы, размахивая кулаками, икого-то держат за шиворот, во весь голос плачут детишки, им раздраженнообрывают уши, а потом все постепенно стихает, все дуются друг на друга,разговаривают нехотя, отворачиваются… а иногда скандал превращается в нечтосовершенно уж непристойное: глаза вылезают из орбит, лица идут краснымипятнами, голоса поднимаются до истошного визга, и кто-то истерически хохочет,кто-то поет, кто-то молится, воздев над головой трясущиеся руки… Сумасшедшийдом… А мимо окон меланхолично проплывают безрадостные серые поля, закопченныестанции, убогие поселки, какие-то неубранные развалины, и тощие оборванныеженщины провожают поезд запавшими тоскливыми глазами…

Максим отошел от окна, постоял немного посередине теснойкомнатушки, расслабившись, ощущая апатию и душевную усталость, потом заставилсебя собраться и размялся немного, используя в качестве снаряда громоздкийдеревянный стол. Так и опуститься недолго, подумал он озабоченно. Еще день-двая, пожалуй, вытерплю, а потом придется удрать, побродить немного по лесам… вгоры хорошо бы удрать, горы у них здесь на вид славные, дикие… Далековато,правда, за ночь не обернешься… Как их Гай называл? «Зартак»… Интересно, этособственное имя или горы вообще? Впрочем, какие там горы, не до гор мне. Десятьсуток я здесь, а ничего еще не сделано…

Он втиснулся в душевую и несколько минут фыркал и растиралсяпод тугим искусственным дождиком, таким же противным, как естественный, чутьпохолоднее, правда, но жестким, известковым, и вдобавок еще хлорированным, даеще пропущенным через металлические трубы.

Он вытерся продезинфицированным полотенцем и, всемнедовольный – и этим мутным утром, и этим душным миром, и своим дурацкимположением, и чрезмерно жирным завтраком, который ему предстоит сейчас съесть,– вернулся в комнату, чтобы прибрать постель, уродливое сооружение изрешетчатого железа с полосатым промасленным блином под чистой простыней.

Завтрак уже принесли, он дымился и вонял на столе. Рыбаопять закрывала окно.

– Здравствуйте, – сказал ей Максим на местном языке. –Не надо. Окно.

– Здравствуйте, – ответила она, щелкая многочисленнымизадвижками. – Надо. Дождь. Плохо.

– Рыба, – сказал Максим по-русски. Собственно, ее звалиНолу, но Максим с самого начала окрестил ее Рыбой – за общее выражение лица иневозмутимость.

Она обернулась и посмотрела на него немигающими глазами.Затем, уже в который раз, приложила палец к кончику носа и сказала: «Женщина»,потом ткнула в Максима пальцем: «Мужчина», потом – в сторону осточертевшегобалахона, висящего на спинке стула: «Одежда. Надо!». Не могла она почему-товидеть мужчину просто в шортах. Надо было ей зачем-то, чтобы мужчиназакутывался с ног до шеи.

Он принялся одеваться, а она застелила его постель, хотяМаксим всегда говорил, что будет делать это сам, выдвинула на середину комнатыстол, который Максим всегда отодвигал к стене, решительно отвернула кранотопления, который Максим всегда заворачивал до упора, и все однообразные «ненадо» Максима разбивались о ее не менее однообразные «надо».

Застегнув балахон у шеи на единственную сломанную пуговицу,Максим подошел к столу и поковырял завтрак двузубой вилкой. Произошел обычныйдиалог:

– Не хочу. Не надо.

– Надо. Еда. Завтрак.

– Не хочу завтрак. Невкусно.

– Надо завтрак. Вкусно.

– Рыба, – сказал ей Максим проникновенно. – Жестокий вычеловек. Попади вы ко мне на Землю, я бы вдребезги разбился, но нашел бы вамеду по вкусу.

– Не понимаю, – с сожалением сказала она. – Что такое«рыба»?

С отвращением жуя жирный кусок, Максим взял бумагу иизобразил леща анфас. Она внимательно изучила рисунок и положила в карманхалата. Все рисунки, которые делал Максим, она забирала и куда-то уносила.Максим рисовал много, охотно и с удовольствием: в свободное время и по ночам,когда не спалось, делать здесь было совершенно нечего. Он рисовал животных илюдей, чертил таблицы и диаграммы, воспроизводил анатомические разрезы. Онизображал профессора Мегу похожим на бегемота и бегемотов, похожих напрофессора Мегу, он вычерчивал универсальные таблицы линкоса, схемы машин идиаграммы исторических последовательностей, он изводил массу бумаги, и все этоисчезало в кармане Рыбы без всяких видимых последствий для процедуры контакта.У профессора Мегу, он же Бегемот, была своя метода, и он не намеревался от нееотказываться.

Универсальная таблица линкоса, с изучением которой долженначинаться любой контакт, Бегемота совершенно не интересовала. Местному языкупришельца обучала только Рыба, да и то лишь для удобства общения, чтобызакрывал окно и не ходил без балахона. Эксперты к контакту не привлекалисьвовсе. Максимом занимался Бегемот и только Бегемот.

Правда, в его распоряжении находилось довольно мощноесредство исследования – ментоскопическая техника, и Максим проводил в стендовомкресле по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки. Причем ментоскоп у Бегемотабыл хорош. Он позволял довольно глубоко проникать в воспоминания и обладалвесьма высокой разрешающей способностью. Располагая такой машиной, можно было,пожалуй, обойтись и без знания языка. Но Бегемот пользовался ментоскопом как-тостранно. Свои ментограммы он отказывался демонстрировать категорически и даже снекоторым негодованием, а к ментограммам Максима относился своеобразно. Максимспециально разработал целую программу воспоминаний, которые должны были датьаборигенам достаточно полное представление о социальной, экономической икультурной жизни Земли. Однако ментограммы такого рода не вызывали у Бегемотаникакого энтузиазма. Бегемот кривил физиономию, мычал, отходил, принимался звонитьпо телефону или, усевшись за стол, начинал нудно пилить ассистента, частоповторяя при этом сочное словечко «массаракш». Зато когда на экране Максимвзрывал на воздух ледяную скалу, придавившую корабль, или скорчером разносил вклочья панцирного волка, или отнимал экспресс-лабораторию у гигантского глупогопсевдо–спрута, Бегемота было за уши не оттянуть от ментоскопа. Он тиховзвизгивал, радостно хлопал себя ладонями по лысине и грозно орал наизнуренного ассистента, следящего за записью изображения. Зрелище хромосферногопротуберанца вызвало у профессора такой восторг, словно он никогда в жизни невидел ничего подобного, и очень нравились ему любовные сцены, заимствованныеМаксимом главным образом из кинофильмов специально для того, чтобы дать аборигенамкакое-то представление об эмоциональной жизни человечества.