И вдруг на улице что-то переменилось. Раздались возбужденныекрики. Какой-то человек полез на фонарный столб и, повиснув на нем, сталэнергично кричать, размахивая свободной рукой. На тротуаре запели. Людиостанавливались, срывали головные уборы, выкатывали глаза и пели, кричали дохрипа, поднимая узкие лица к огромным разноцветным надписям, вспыхнувшимвнезапно поперек улицы.

– Массаракш… – прошипел Фанк, и машина вильнула.

Максим смотрел на него. Фанк был смертельно бледен, лицо егоисказилось. Мотая головой, он с трудом оторвал руку от руля и уставился начасы. «Массаракш…» – простонал он и сказал еще несколько слов, из которыхМаксим узнал только «не понимаю». Потом он оглянулся через плечо, и лицо егоисказилось еще сильнее. Максим тоже оглянулся, но позади не было ничегоособенного. Там двигался закрытый ярко-желтый автомобиль, квадратный, каккоробка.

На улице кричали совершенно уже нестерпимо, но Максиму былоне до того. Фанк явно терял сознание, а машина продолжала двигаться, а фургонвпереди затормозил, вспыхнули его сигнальные огни, и вдруг размалеванная стенканадвинулась, раздался отвратительный скрежет, глухой удар, и дыбом всталисковерканный капот.

– Фанк! – крикнул Максим. – Фанк! Не надо!

Фанк лежал, уронив руку и голову на овальный руль, и громко,часто стонал. Вокруг визжали тормоза, движение останавливалось, выли сигналы.Максим потряс Фанка за плечо, бросил, распахнул дверцу и, высунувшись, закричалпо-русски: «Сюда! Ему плохо!» У автомобиля уже собралась поющая, орущая,галдящая толпа, энергично взмахивали руки, сотрясались над головами вздетыекулаки, десятки пар налитых выкаченных глаз бешено вращались в орбитах – Максимсовершенно ничего не понимал: то ли эти люди были возмущены аварией, то ли оничему-то без памяти радовались, то ли кому-то грозили. Кричать было бесполезно,не слышно было самого себя, и Максим снова вернулся к Фанку. Теперь тот лежал,откинувшись на спину, запрокинув лицо, и изо всех сил мял ладонями виски, щеки,череп, на губах его пузырилась слюна. Максим понял, что его мучает нестерпимаяболь, и крепко взял его за локти, торопливо напрягаясь, готовясь перелить больв себя. Он не был уверен, что это получится у него с существом другой планеты,он искал и не мог найти нервный контакт, а тут еще вдобавок Фанк, оторвав рукиот висков, стал изо всех своих невеликих сил толкать Максима в грудь, что-тоотчаянно бормоча плачущим голосом. Максим понимал только: «Идите, идите…» Былоясно, что Фанк не в себе.

Тут дверца рядом с Фанком распахнулась, в машину просунулисьдва разгоряченных лица под черными беретами, сверкнули ряды металлическихпуговиц, и сейчас же множество твердых крепких рук взяли Максима за плечи, забока, за шею, оторвали от Фанка и вытащили из машины. Он не сопротивлялся – вэтих руках не было угрозы или злого намерения, скорее наоборот. Отодвинутый вгалдящую толпу, он видел, как двое в беретах повели согнутого, скрюченногоФанка к желтому автомобилю, а еще трое в беретах оттесняли от него людей,размахивающих руками. Потом толпа с ревом сомкнулась вокруг покалеченноймашины, машина неуклюже зашевелилась, приподнялась, повернулась боком,мелькнули в воздухе медленно крутящиеся резиновые колеса, и вот она уже лежиткрышей вниз, а толпа лезет на нее, и все кричат, поют, и все охвачены каким-тояростным, бешеным весельем.

Максима оттеснили к стене дома, прижали к мокрой стекляннойвитрине, и, вытянув шею, он увидел поверх голов, как желтый квадратныйавтомобиль, издавая медный клекот, задвигался, засверкал множеством яркихогней, протиснулся через толпу людей и машин и исчез из виду.

Поздно вечером Максим понял, что сыт по горло этим городом,что ему больше ничего не хочется видеть, а хочется ему чего-нибудь съесть. Онпровел на ногах весь день, увидел необычно много, почти ничего не понял, узналпростым подслушиванием несколько новых слов и отождествил несколько местныхбукв на вывесках и афишах. Несчастный случай с Фанком смутил и удивил его, но вобщем он был даже доволен, что снова предоставлен самому себе. Он любилсамостоятельность, и ему очень не хватало самостоятельности все это время, покаон сидел в бегемотовом пятиэтажном термитнике с плохой вентиляцией.Поразмыслив, он решил временно потеряться. Вежливость – вежливостью, аинформация – информацией. Процедура контакта, конечно, дело священное, нолучшего случая получить независимую информацию наверное не найдется…

Город поразил его воображение. Он жался к земле, вседвижение здесь шло либо по земле, либо под землею, гигантские пространствамежду домами и над домами пустовали, отданные дыму, дождю и туману. Он былсерый, дымный, бесцветный, какой-то везде одинаковый – не зданиями своими,среди которых попадались довольно красивые, не однообразным кишением толп наулицах, не бесконечной своей сыростью, не удивительной безжизненностьюсплошного камня и асфальта, – одинаковый в чем-то самом общем, самом главном.Он был похож на гигантский часовой механизм, в котором нет повторяющихсядеталей, но все движется, вращается, сцепляется и расцепляется в едином вечномритме, изменение которого означает только одно: неисправность, поломку,остановку. Улицы с высокими каменными зданиями сменялись улочками с маленькимидеревянными домишками; кишение толп сменялось величественной пустотой обширныхплощадей; серые, коричневые и черные костюмы под элегантными накидкамисменялись серым, коричневым и черным тряпьем под драными выцветшими плащами;равномерный монотонный гул сменялся вдруг диким ликующим ревом сигналов,воплями и пением; и все это было взаимосвязано, жестко сцеплено, издавна заданокакими-то неведомыми внутренними зависимостями, и ничто не имело самостоятельногозначения. Все люди были на одно лицо, все действовали одинаково, и достаточнобыло присмотреться и понять правила перехода улиц, как ты терялся, растворялсясреди остальных и мог двигаться в толпе хоть тысячу лет, не привлекая нималейшего внимания. Вероятно, мир этот был достаточно сложен и управлялсямногими законами, но один – и главный – закон Максим уже открыл для себя: делайто же, что делают все, и так же, как делают все. Впервые в жизни ему хотелосьбыть, как все. (Он видел отдельных людей, которые ведут себя не так, как все, иэти люди вызывали у него живейшее отвращение – они перли наперерез потоку,шатаясь, хватаясь за встречных, оскальзываясь и падая, от них мерзко инеожиданно пахло, их сторонились, но не трогали, и некоторые из них пластом лежалиу стен под дождем.) И Максим делал, как все. Вместе с толпой он вваливался вгулкие общественные склады под грязными стеклянными крышами, вместе со всемиспускался под землю, втискивался в переполненные электрические поезда, мчалсякуда-то в невообразимом грохоте и лязге, подхваченный потоком, снова выходил наповерхность, на какие-то новые улицы, совершенно такие же, как старые, потокилюдей разделялись, и тогда Максим выбирал один из потоков и уносился вместе сним…

Потом наступил вечер, зажглись несильные фонари, подвешенныевысоко над землей и почти ничего не освещающие, на больших улицах стало совсемуже тесно, и отступая перед этой теснотой, Максим оказался в каком-тополупустом и полутемном переулке. Здесь он понял, что на сегодня с него довольно,и остановился.