Полицейский покрутил ручку механического звонка. Никто не ответил. Только где-то внутри послышалось кошачье мяуканье.

— Как видите, на окнах все форточки закрыты и крик кота слышен приглушённо, а не у самой двери, стало быть, и вторая дверь передней тоже закрыта. Вряд ли бы профессор её затворил, находясь дома. В такую жару сидеть взаперти, без глотка свежего воздуха невозможно. Да и зачем запираться днём на две двери? Только для одного: чтобы не так был слышен жалобный крик кота. Скорее всего, это сделал тот, кому выгодно создавать видимость, что профессор в доме, — предположил Ардашев.

— А кто же тогда расхаживает по комнатам вечером, призрак? — робко предположил Игнатьев.

— Мы это узнаем, как только зайдём внутрь, — выговорил Клим Пантелеевич.

Пристав кивнул и распорядился:

— Давай, Чалый, бери вертун[9], помаду[10] и поехали.

— Без вертуна обойдусь, тут и помады хватит, — хмыкнул слесарь. — Серёжка[11] еле держится.

— Тебе виднее, ты скачок[12] известный.

— Был когда-то «известным», а теперь отбегался. Хочу пожить спокойно.

— И, слава Богу, что ума набрался.

Слесарь ничего не ответил. Он достал инструмент — несколько ударов и замок в дверном косяке обнажился. В ход пошла фомка[13]. Она вырвала жало замка с первой попытки. Входная дверь распахнулась, будто чья-то неведомая сила внутри дома сама её отворила.

На полу валялся оторванный от внутренней части двери почтовый ящик, и вся корреспонденция, как и предвидел Ардашев, падала прямо на пол, устланный «Черноморской газетой», «Биржевыми ведомостями» и «Математическим вестником». Теперь стало понятно, почему почтовый ящик не надо было освобождать от корреспонденции.

Послышалось жалобное мяуканье. Пристав указал рукой на дверь передней, и слесарь ловко вскрыл вторые двери. В нос ударил запах животных испражнений.

Навстречу выбежал английский кот, представлявший собой жалкое зрелище. Сквозь шерсть животного проступали рёбра.

— Бедный мой, сколько же ты просидел взаперти? — выговорил Игнатьев.

— Ему надо дать воды. Миска на полу совсем сухая, — заметил Ардашев.

— Да-да, конечно, — согласился коллега. — Он открыл кладовую, зачерпнул из ведра железным ковшиком воды и налил коту. Тот с наслаждением стал лакать воду. Закончив пить, он потёрся о ногу адвоката и с готовностью пошёл на руки.

— А теперь, Михалыч, давай старый входной замок восстанавливать. Казённых средств на новый у меня не отпущено, — приказал Добраго.

Слесарь вздохнул и сказал:

— Да есть у меня один в запасе. Пойду принесу?

— А это уж тебе решать.

Ардашев вошёл в гостиную. Портьеры были открыты. На полу лежал старый персидский ковёр, который всё ещё прекрасно смотрелся. Справа возвышался буфет, слева — турецкий диван, а рядом — небольшая книжная полка с несколькими томами книг в дорогих переплётах; они лежали стопкой.

На столе, придвинутом к окну, покоилось странное устройство: на большом металлическом подносе, примерно, на вершок[14] друг от друга, стояли четыре бронзовых подсвечника с огарками. Посередине между ними была сооружена тренога из тонкой проволоки с уходящим вверх стержнем, к которому был прикреплён проволочный каркас. На нём держался абажур из папиросной бумаги, имевший в верхней своей части три прорези в виде загнутых вверх лопастей, а по бокам были наклеены чёрные человеческие силуэты. Чуть поодаль, в двух аршинах, на подставке для цветов был установлен уже потухший керосиновый фонарь «Летучая мышь». Клим Пантелеевич поднял его и потряс. Фонарь был пуст.

Тем временем городовой обошёл все комнаты, вернулся в гостиную и доложил:

— В доме никого нет, подвал и чердак осмотрены.

— Однако, господа, это отнюдь не означает, что профессор мёртв, — заключил пристав.

— А как тогда вы объясните наличие вот этого механизма? — указывая на странное сооружение на столе, осведомился Клим Пантелеевич.

— Для начала хотелось бы понять, что это за чертовщина, — задумчиво выговорил полицейский.

— Это самодельный проектор. Тепло от четырёх свечей, поднимается вверх и приводит в круговое движение абажур с чёрными силуэтами людей, а стоящий поодаль фонарь, — Ардашев указал на «Летучую мышь», — проецирует уже увеличенные образы на окна. И с улицы, глядя на не полностью задёрнутые шторы, кажется, что кто-то двигается по комнате и занимает определённые позы, хотя на самом деле в доме никого нет. Я догадался о существовании этого прибора, когда заметил, что одно и то же изображение появляется каждые двадцать шесть секунд.

— Тогда получается, что надобно каждый вечер вставлять свечи в подсвечники и наливать в лампу ровно столько керосина, сколько необходимо, чтобы сгорели все четыре свечи? — вопросил Игнатьев.

— Обычная восковая свеча горит почти пять часов. Но, судя по огаркам, здесь парафиновые. Больше трёх часов они не живут. Но, если насыпать вокруг фитиля соли, то дотянут почти до четырёх. Здесь именно такие. А полного резервуара «Летучей мыши» хватает на тридцать часов. В данном случае его стоит наполнять лишь частично, — пояснил Клим Пантелеевич. — Но, даже если фонарь будет гореть в то время, когда свечи погаснут, — ничего страшного. Тусклый свет лампы создаст впечатление, что хозяин работает даже ночью. Совершенно ясно, что злоумышленник заинтересован в том, чтобы об исчезновении профессора, как можно дольше, никто не знал. Теперь становится совершенно понятно, почему Поликарп Осипович вдруг вместо писем стал слать телеграммы. Очевидно, к тому времени его уже не было в живых, либо его похитили, и он находился в неволе.

— Простите? — не понял пристав.

— Я играл с профессором в шахматы по переписке. Поссе — сильный игрок. Партия начиналась обычным дебютом, и я был уверен, что только в миттельшпиле[15] развернётся сражение. Я играл чёрными и сделал четвёртый ход. Двадцатого апреля получил письмо от профессора, в котором он, очевидно по рассеянности, забыл в конце написать ответный ход белых. По правилам, за эту оплошность соперник расплачивается телеграммой, где указывается пропущенный ход. А потом снова идёт переписка письмами. Так и произошло. Телеграмма пришла, но пятый ход был указан неверный. Шестой — тоже. И седьмой. Замечу, что мне слали не рукописные письма, а телеграммы. На седьмом ходу я поставил профессору мат. Но он ли играл со мной? А, может, это кто-то другой посылал телеграммы? Я пригласил Поликарпа Осиповича погостить у меня в Ставрополе. Он не ответил. Не отреагировать на приглашение — верх неуважения. Уж он-то, наверняка, не смог бы так поступить. Тогда, семнадцатого мая, я написал письмо своему коллеге и попросил навестить профессора, — Ардашев повернулся к Игнатьеву и добавил: — Может, вы сами продолжите, Родион Спиридонович?