— Да, конечно. Тем же вечером, как я достал из почтового ящика ваше письмо я отправился сюда. Звонил в дверь. Дом оказался запертым. Шторы были открыты. На двери висела та же самая табличка, что и сейчас. Две пустые молочные бутылки стояли у двери. Вечером я вновь пришёл. Горел свет, шторы были почти задёрнуты, и мне показалось, что профессор ходил по комнате, хотя, на самом деле, как я теперь вижу, кто-то привёл в действие этот механизм, — адвокат указал на абажур с вырезанными силуэтами. — Откуда мне было знать, что это чьи-то фокусы? Я и написал ответное письмо, что всё хорошо и нет оснований для беспокойства.

— Когда вы отправили это письмо? — глядя на Игнатьева, спросил Добраго.

— Где-то в двадцатых числах.

— Оно датировано двадцатым мая, — уточнил Ардашев.

— Клим Пантелеевич, вся эта корреспонденция находится у вас? — осведомился пристав.

— Да, в номере.

— Она понадобиться мировому судье для возбуждения уголовного дела по факту предумышленного смертоубийства по статье 1454 Уложения о наказаниях.

— Готов передать вам.

— Хорошо.

— Позволите пройти в другие комнаты?

— Если угодно, не возражаю.

Глядя на городового, Добраго приказал:

— Извести немедленно мирового судью первого участка Семивзорова. Скажи, что пахнет смертоубийством профессора Поссе и придётся составлять протокол осмотра места происшествия.

Полицейский кивнул и тут же исчез за дверью.

— Добрый день, господа, позволите войти? — раздался чей-то голос в передней.

Пристав обернулся. В дверях стоял господин лет тридцати пяти с рыженькими усиками-растопырками, как у кота.

— Что вам угодно, Гавриил Парфентьевич?

— Хотелось бы знать, что стряслось с профессором.

— Послушайте, любезный, потрудитесь освободить помещение. Здесь проходит следственное действие.

— Городовой мне сказал, что тела не нашли, это правда?

— Я прошу вас удалиться.

— Его убили?

— Вы разве не слышали, что я сказал?

— Говорят, сам адвокат Ардашев взялся за расследование. Это так?

— Я могу вас арестовать за неповиновение полиции.

— Ну да-ну да, — заискивающим голосом выговорил вошедший. — Но, я, как вам известно, являюсь репортёром газеты «Туапсинские отклики», и общественность должна знать, что случилось в городе. И потому прошу вас поведать… В конце концов, вы обязаны…

— Что? Да как вы смеете, господин Озерецкий! — глаза пристава расширились, рука невольно потянулась к шашке, на скулах заходили желваки и он шагнул к незваному гостю: — Вон! Я приказываю, вон!

Корреспондент исчез, точно унесённый смерчем.

Добраго вынул из портсигара папиросу, чиркнул спичкой, сделал пару затяжек и выговорил грустно:

— Что за люди, а? Говоришь вежливо — не понимают. А стоит топнуть ногой — мигом слушаются. Не любят русские люди закон. Ох, как не любят. О справедливости поговорить, о правде — всегда пожалуйста. Только правда у всех разная! У купца — одна, у крестьянина — другая, у студента — третья. Объединить всех может только закон. Вот он должен быть единым: и для Государя, и для Великого князя, и для вот этого господина репортёра. А если нет, то разброд и шатание. Так и до новых бунтов недалеко. Мой долг — требовать от каждого горожанина неукоснительного выполнения законности.

— Правовая культура, согласен с вами, у нашего народа хромает, — поглаживая кота, проговорил Игнатьев. — Для воспитания полного законопослушания, думаю, ещё лет пятнадцать-двадцать надобно. Виной всему недисциплинированность русского мужика, разгильдяйство.

— А разгильдяйство у него откуда, Родион Спиридонович? — поинтересовался Ардашев, осматривая подоконник. Не получив ответа, он изрек: — От власти, от нас дворян, от помещиков, кои держали его бедного с испокон веков, как скотину. Отбили крестьянину всякую охоту к заработку, к инициативе и бережливости. А потом, поездив по заграницам, мы восхищаемся: «Ах, какие немецкие крестьяне экономные, трудолюбивые, опрятные и законопослушные!» Да, они законопослушные, потому что этот самый закон уже не одну сотню лет охраняет самое главное — их свободу, а значит, и семьи, и имущество, и благосостояние. Вот они и привыкли соблюдать закон. Им это выгодно. Возможно, если бы в России отменили крепостное право сразу после победы над Наполеоном, то жизнь бы у нас давно наладилась. И иностранцы восхищались бы русским мужиком не только, как отважным воином, но и как крепким хозяином своей земли и законопослушным собственником. А то ведь чуть что — горят помещичьи усадьбы. «Петуха» запустили!

— Эх, жаль не дали анархисты Петру Аркадьевичу закончить его начинания! — вмешался в разговор пристав. — Смотрю, его аграрная реформа затормозилась.

— Вы правы, Пров Нилович. К тому же Столыпин, если я не ошибаюсь, стал самым молодым нашим премьер-министром, в сорок четыре года! Случай для России небывалый! — лаская кота, сказал Игнатьев.

— А Котофей Котофеевич вас полюбил, — заметил пристав. — Мурлыкает от удовольствия.

— Мне кажется, он голодный. Позволите, я его заберу? Ведь пропадёт, бедолага. Комнатный. Такие на улице редко выживают.

— Сделайте доброе дело, Родион Спиридонович, Господь отблагодарит. Кстати, надо ему имя придумать.

— А что тут изобретать? Котофеем пусть и будет.

— Правильно!

— Тогда, пожалуй, господа, я вас оставлю. Понесу этого «парня» домой. Покормлю.

— Конечно. Спасибо, что вызвали меня, — поблагодарил Добраго.

Уже у самой двери Игнатьев сказал:

— Если позволите, Клим Пантелеевич, я вас позже навещу.

— Всегда рад, — проговорил Ардашев. — Только кота зовут Лагранж.

Услышав своё имя, кот замяукал.

— Лагранж? Откуда вам это известно? — изумился Родион Спиридонович.

— На подоконнике у крайне правого окна лежит кошачий ошейник, на нём написано: «Лагранж, Мещанская 24». Форточка там не закрывается на поворотную щеколду из-за того, что, будучи всегда открытой, древесина от влаги разбухла. А отворена она была постоянно, потому что Поликарп Осипович разрешал коту ходить через форточку на улицу и справлять нужду. Соответственно, и ошейник с именем и адресом нужен был для того, чтобы в случае невозвращения домой Лагранжа, его могли вернуть хозяину за вознаграждение. В доме, как вы заметили, кошачий ящик с опилками отсутствует, от того здесь и запахи. Преступник, пытаясь создать впечатление нахождения в доме профессора, кота не выпускал и форточку закрыл.

Клим Пантелеевич подошёл к окну и распахнул форточку. Кот мгновенно выскочил из рук Игнатьева, запрыгнул на подоконник и растворился в пространстве открытого прямоугольника. Присяжный поверенный растерянно развёл руками и пробормотал: