— Сударь мой, — ответил де Вриндт, — с тех пор как я вник в существо вопроса, сей парадокс мне безразличнее отцветшего мака. С чем бы эти люди ни работали — они всего лишь маленькая группировка и когда-нибудь получат свой урок. При всей ее ловкости она не смогла бы затеять вообще ничего такого, если бы в каждом носителе мундира не дремала глубинная ненависть к нам — почему? Потому что со времен Бар-Кохбы мы защищаемся лишь призывом к Господу и правам человека. А это попросту упраздняет всю сферу носителей мундиров, так? Нет их, нет, и все. Помните двадцать четвертое сентября минувшего года?

Эрмин болезненно скривился:

— Вы же знаете, я вернулся из отпуска только в октябре; иначе этого бы не произошло или, по крайней мере, произошло, но не так.

Для верующих евреев День Искупления — вершина года, мгновение, когда земля и человек ближе всего к престолу Господню. И День Искупления у Западной стены давнего Храма, у так называемой Стены Плача, как никогда возвышает молящихся к милости Предвечного.

В День Искупления минувшего года, в разгар торжественной службы утренней молитвы, у Стены Плача появился офицер британской полиции с арабскими полицейскими. На основании распоряжения, опубликованного накануне и основанного на законных жалобах мусульманского духовенства, он нарушил экстатический и безутешный молитвенный настрой и приказал убрать стол и бумажную ширму, отделявшую женские места от мужских, то есть конструктивные изменения, не дозволенные евреям на собственности арабского духовенства, а именно Храмовой площади и Стене. Это был самый испорченный День Искупления в Иерусалиме за много веков, возмущение никак не унималось, исправить ошибку уже невозможно.

Хотя де Вриндт и Эрмин неоднократно говорили об этом, англичанин каждый раз краснел от злости и стыда.

— Я задал этим идиотам серьезную головомойку, — сказал он. — Робинсон — бюрократ, а Машрум — простофиля.

— Да нет, хуже: он боец. И понимает, что на удар отвечают контрударом. Вот почему он уважает того, кто дает сдачи. А того, кто не дает, презирает. С презираемыми можно спокойно обходиться как с бескастовыми париями.

— Ему… то есть нам… неловко не защищаться.

— Но тот, кто защищается, а раньше этого не делал, опускается вниз и наносит вред человечеству. Развитие человечества совершенно определенно идет прочь от насилия, в сторону права. Приятно, конечно, крепко подраться, но авангард человеческого развития — благочестивые люди всех религиозных течений и вероисповеданий, белые, смуглые или желтые — должен отказаться от этого удовольствия, понимаете?

Ицхак-Йосеф де Вриндт снова раскурил черноватую сигару и прошелся по комнате, объясняя другу, что еще думает по этому поводу. Цицит развевались, время от времени он крепче прижимал к рыжеватому темени желто-черную кипу; за гранью смутной печали глаз он все больше превращался в исследователя, который анализирует духовные факты, взвешивает, дает им названия. В конечном счете весь мировой антисемитизм проистекал из одного-единственного маленького книжного свитка, составленного лет через шестьдесят после событий, о которых лишь он один и сообщал, — из священного текста, что именовался «Прото-Марк» и представлял собой один из источников Евангелий христианского вероучения. Речь там шла о позоре казни назареянина — позоре, который, по мере того как новая вера все больше завоевывала правящие слои империи, ни в коем случае не мог оставаться на греках и римлянах; необходимо было свалить его на евреев. Чем шире распространялось христианство, тем острее становилась антитеза меж евреями и этой новой религией, хотя поначалу она ощущала себя дочерью иудаизма, и такой процесс повторился позднее минимум дважды, а именно когда Мухаммед и Лютер отпочковали свои новые вероучения. Пока надеялись перетянуть евреев на свою сторону, а вместе с ними весомость всех их пророчеств и упований на будущее, восторженную силу мессианства, — они ссылались на иудейскую картину мира и слова Божии… хвала Ему. Когда же им пришлось в конце концов похоронить эту надежду, они сложили на ее могиле костер для правоверного еврея.

— Я полагаю, так происходило часто, не только эти три раза; наверняка так же было и в Испании, когда создавалась инквизиция; в общем, этот исторический процесс прекрасно подкреплен доказательствами и неудивителен.

— Вы ведь знаете, что Торквемада[19], как ранее Павел, был выкрестом, одним из ваших собственных рядов?

— Будь проклято его имя, — отвечал де Вриндт, — будь его прах развеян по ветру, а семя его искоренено. Он вынудил моих предков покинуть страну, где они сослужили добрую службу, хорошо жили, сочиняли прекрасные стихи. Да, без наших отступников еретики сделали бы против нас еще меньше. Достаточно посмотреть на новых русских и на крещеного сына богобоязненных раввинов, что родился в Трире, где чтут Святой Хитон, и зовется Карл Маркс.

— Вы — жирный кус, любезные друзья, — рассмеялся Эрмин, — но мы вас переварим. Мои предки, одетые в железо, с Библией в седельной сумке, с вашей Библией, воевали против тирана Карла Стюарта[20] и пели ваши псалмы, а в результате все-таки получилось нечто совершенно британское, верно?

Де Вриндт кивнул. Народы усваивали все, что придавало им сил; но неблагодарные не считали это причиной, чтобы отказаться от позорного образа еврея. Как передавалось в веках, вернее, как вдалбливали им авторы Евангелий, они видели образ убийц и предателей своего Бога, и так он переходил от отца к сыну или, лучше сказать, от матери к детям, мрачный, обреченный злу и неодолимый. Поскольку же в каждом взрослом сохранялся маленький верующий ребенок, в чей неокрепший разум на школьных уроках сразу впечатывали такой вот образ злого еврея, из поколения в поколение, было возможно снова и снова подсовывать евреев вечно несовершеннолетним как причину всех бед, даже и в трезвом мире просвещеннейших столетий. Именно в этом отыскивался корень зла, враг Христов; все прочее — экономические вопросы, вопросы духа и даже расы — служило лишь фоном и фасадом. А евреи знали, единственная защита от этого — терпеть и держаться, жить, ни на йоту не поступаться своим достоянием и при необходимости освящать имя Господне отважной смертью. И разве не нужно было, — он резко повернулся к городу, ослепительно сияющему за окном своими крышами и желтым предвечерним камнем, — разве не нужно было остерегаться и бороться здесь лишь против одного: против секуляризаторов иудаизма, разрушителей вероучения здесь, в самой стране, против осквернителей шабата и нарушителей закона, которые полагали, что смогут заменить модным национальным фразерством живую броню учения, слишком тяжелую для их мягких коленей и слишком многомудрую для их запутавшихся умов?

— Стало быть, — воскликнул Эрмин, завороженный страстью, которая внезапно напрягла эту полноватую фигуру, стиснула ее маленькие