Она замерла. В перечне предполагаемых вопросов, который она мысленно составила, вопросов, на которые была готова ответить: почему она прячет лицо, как может находиться в столь отвратительном месте и что предложит ему за молчание — не было вопроса о покровителе.

— Не понимаю, о чем вы.

— Не лукавьте. Думаю, не первый раз мужчина спрашивает, нужна ли вам защита.

Она беспечно взмахнула рукой: мол, каждый второй мужчина осмеливается на подобное предложение.

— Общество не простит вам мезальянс с неизвестной актрисой из «Семи циферблатов».

Он рассмеялся:

— Милая, все куртизанки где-то и с кем-то начинают свою карьеру. И, вынужден признаться, общество давно махнуло на меня рукой, как, впрочем, и я на него.

Фергюсон говорил насмешливо и непринужденно, но ей казалось, что в его словах слышна обида потерянного мальчика, который лишь нарядился, как взрослый мужчина. Неужели он настолько одинок? Мадлен сама часто грустила. Ей следовало немедленно бежать от него, но внезапно она посочувствовала ему, и это ее остановило.

— Ваша светлость, вы слишком торопитесь. Вы ведь совершенно не знаете меня.

— Вы правы, с прежними подругами я имел счастье беседовать, может, раз или два, а уж затем делал им предложение. Но вы столь прекрасны, столь талантливы, что я не хочу терять время на пустые разговоры: кто-то может опередить меня. Если я не буду решителен, вы окажетесь в чужих объятиях. Вы созданы для любви, так что это неизбежно.

Мадлен возмущенно посмотрела на него:

— Неужели вы столь низкого обо мне мнения? Неужели слово «добродетель» ничего не значит для вас? Если так — всего доброго, говорить нам больше не о чем.

— А вы так печетесь о добродетели?

— Да, — ответила Мадлен.

Фергюсон приподнял ее подбородок и заглянул ей в глаза. Мадлен задрожала, но не от возмущения, а от наслаждения, которое дарило ей прикосновение его руки. Время остановилось. В темноте она не видела его глаз, но ощущала его желание, раздражение, дьявольское чувство юмора и деспотизм. А помимо этого в нем полыхала животная похоть, и Мадлен тоже охватило это пламя, ее щеки вспыхнули.

Наконец он отпустил ее. Она едва не упала.

— Мадам Герье, примите мои извинения. Я допустил ужасную ошибку, вы совершенно не похожи на других актрис Лондона. Ваша добродетель так же исключительна, как и талант.

Она кивнула, принимая его извинения.

Фергюсон придвинулся еще ближе.

— Но вы не знаете, от чего отказываетесь…

Он обнял ее и легонько поцеловал в губы. Его руки сквозь атлас и спицы корсета обожгли ее. Он был страстен и неумолим. Она задыхалась от жара его губ. На непривычно высоких, неустойчивых каблуках она потеряла равновесие и упала ему на грудь. Фергюсон целовал все настойчивее, она таяла, мысли путались. От такого любая женщина могла потерять голову. Горячие, жадные прикосновения Фергюсона разительно отличались от того, что ей грезилось во сне. И она ответила на его поцелуй.

Поборов минутное оцепенение, Жозефина вскрикнула и изо всех сил ударила герцога сумкой. Он со смехом отстранился от Мадлен, продолжая поддерживать ее, потому что у нее буквально подкашивались ноги.

— Мадам, мадам, я все понял. Чести вашей дочери ничто не угрожает. По крайней мере сегодня, — и он подмигнул Мадлен.

Мадлен дрожала от желания, которое лишало ее благоразумия и притупляло чувство опасности.

— Я найду вас и тогда повторю свою просьбу, — он поцеловал ей руку. — Обещаю, я буду более убедителен.

Она была сама не своя, смысл слов ускользал от нее.

— Право, я не могу.

Он помог ей сесть в карету.

— Маргарита, прошу вас, передумайте. Я буду жить надеждой.

Красивая, но лживая фраза. Возбужденный и взволнованный, он отошел на шаг от кареты, потом помог Жозефине забраться в карету, хотя она окинула его таким взглядом, каким революционеры примеряются к шее аристократа. Он приподнял шляпу.

— До встречи, мадам Герье.

Фергюсон закрыл дверцу, и Мадлен без сил упала на сиденье. Она обречена. Или ее родные узнают о театре, или герцог Ротвел обесчестит ее. В любом случае, ей не спасти свою репутацию. Она все еще чувствовала вкус его губ, тепло рук. Он словно поставил ей клеймо на кожу. Страх и крошечный уголек желания, разгорающийся где-то внутри, делали ее безумной. Если ее судьба предрешена, если падение неизбежно, не лучше ли упасть в объятия Фергюсона?

Жозефина подала ей веер:

— Малышка, не позволяй обмануть себя, — взволнованно и печально сказала гувернантка.

Пытаясь успокоиться, Мадлен несколько раз обмахнула разгоряченное лицо веером. Фергюсон сделал ей возмутительное и циничное предложение, но, похоже, он не догадывается, кто стал объектом его внезапной страсти. Она позаботится о том, чтобы он и впредь не догадался. Она станет посещать все светские рауты и смиренно сносить компанию старых дев. Также она выполнит свое обещание стать дуэньей его сестер, но общаться с ними будет только тогда, когда Фергюсона не будет поблизости. Возможно, поцелуи герцога и стоят скандала и всеобщего презрения, но… она слишком умна, чтобы поддаться этому искушению.

На следующее утро Мадлен проснулась с горьким привкусом пепла на губах и криком, замершим в горле. Дрожа от холода и страха, она с головой закуталась в пуховое одеяло. Даже в самые промозглые ночи она перед сном требовала загасить камин. Треск поленьев пугал ее, не давая спать. Однако сегодня она проснулась от кошмара.

В детстве ужасные видения мучили ее каждую ночь. Оставят ли они ее когда-нибудь? Забудет ли она свои беды, ту боль, которую пережила во Франции? Временами кошмары оставляли ее, но потом всегда возвращались.

Мадлен повернулась на другой бок и обняла подушку. В глаза словно песка насыпали, но она не плакала. Кошмар был кратким эпизодом из ее прошлого. Снилось, как Жозефина, схватив ее в охапку, волокла прочь от объятого ярким пламенем родительского замка. Родителей она не видела. Мадлен надеялась, что где-то в Париже есть их могилы, что они не лишены последнего пристанища.

На нее навалились мысли о вчерашних событиях. Предложение Фергюсона стать его любовницей затмевало все остальное. Она боялась, что он разоблачит ее, опозорит и заставит бросить театр. Потом подумала о невеселой жизни старой девы, на которую, судя по всему, она была обречена.

Кошмары приходили и уходили — в них воплощались вопросы, на которые она никогда не получит ответа. В детстве, после нескольких месяцев, проведенных в Англии, дядя Эдвард и тетя Августа сказали Мадлен, что родители уже никогда не приедут за ней. У нее была тысяча вопросов, но ни один она не осмелилась задать. Самые важные ответы она получила и так: дядя и тетя сказали, что теперь она будет жить с ними и что они любят ее, как родную дочку, и не оставят одну. Но больше она ничего не знала. Воспоминания постепенно исчезали, а незаданные вопросы продолжали терзать ее. Она больше не думала о родителях, но в память о них остались ночные кошмары. Она не знала, как они встретили свою кончину, думали ли о своей дочери в тот миг и во имя чего пожертвовали своими жизнями.