… Оттого-то она и не решалась пробовать себя в чём-то новом, занимаясь пока тем, что хорошо умела: целительством и садоводством.

Раскрыв молитвенник на закладке, Ирис машинально отщёлкнула ещё одну жемчужинку на чётках… и вдруг почувствовала, что вечно прохладный перламутр под её пальцами внезапно потеплел, будто ожил. Как тогда, в Лувре, стоило ей подойти к свите королевы Бесс.

***

Раскрыв молитвенник на закладке, Ирис машинально отщёлкнула ещё одну жемчужинку на чётках… и вдруг почувствовала, что вечно прохладный перламутр под её пальцами внезапно потеплел, будто ожил. Как тогда, в Лувре, стоило ей подойти к свите королевы Бесс. Но в тот момент она не сразу поняла, отчего так нагрелись серьги: казалось, мочки ушей так и горят! Она лишь вежливо поклонилась трём вельможам и двум знатным дамам — кажется, фрейлинам, сказало что-то, по-восточному витиевато-вежливое, отвечающее этикету, и удалилась, благодаренье всем богам, поскольку беседовать не собиралась: это была лишь церемония официального представления королевской гостьи, ненаследной принцессы, как её теперь называли, представителям европейских посольств. И ни с кем, кроме бриттов, ей не было так тяжело и неуютно.

А потом, уже в монастыре, распуская её косы, Фрида случайно задела за одну из серёг — и та вдруг зашуршала, осыпаясь перламутровой крошкой, оставляя голый скелетик золотых нитей, на которых прежде раскачивались белые перловицы. То же случилось и со второй.

Вспомнив о гибели украшений, Ирис рассердилась.

Не драгоценностей жалко! Вернее, как истиной дочери Евы, любившей всё красивое, ей до слёз было обидно, когда на глазах разрушилось дивное творение, созданное мастерами-ювелирами и самой природой. Но ещё горше, что погиб подарок эфенди, заботливо приготовленный когда-то для неё… На корабле, высыпая в бушующее море жертву Пойразу, девушка не колебалась: да, толика жалости заползла тогда в её сердце, но сапфиры и алмазы, золото и серебро пошли в уплату за спасённые жизни, и сам Аслан-бей, узнав о её поступке, одобрил бы его. Но серьги — его подарок, его память… попали под удар чей-то злой силы.

Вот и теперь — некто нагло пытается на неё воздействовать.

Какая уж тут молитва!

Ирис даже скрипнула зубами от негодования.

Сжала в кулачке горячие чётки.

И решительно устремилась прочь, обратно по коридору, по галерее, навстречу колокольному звону и утру, к монастырским вратам…

— Доброго дня, сестра Агата! — сдержанно поздоровалась с сонной привратницей. — Не могли бы вы…

— Ох, в такую рань — и уже к болящим! — не дослушав, пробормотала пожилая монахиня, выкарабкиваясь из своего домика, как черепашка из панциря, и гремя ключами. — Что, или тяжёлый попался? Надумала с утра проверить? Иди, иди, детка… Да не к воротам — пойдём, я тебе малую калитку открою…

…Старик в балахоне торчал всё там же, под окнами госпиталя, напряжённо всматриваясь в оконца-бойницы монастырской стены. Это от него исходила волна поиска, ментального прощупывания, Ирис почувствовала это сразу, помимо того, что чётки во вспотевшей от волнения ладони стали чуть ли не раскалёнными. И тогда она, можно сказать, с размаху опустила вокруг себя ментальный щит. Как учил её когда-то эфенди. Кокон. Броню.

Правда, потом за этакую изоляцию придётся расплачиваться сутками магического бессилия — ибо тот, кто отсекает себя от подобного воровства, заодно блокирует и собственные каналы. Потому и используется эта техника нечасто. Зато всё твоё останется при тебе. А вот охотнику за дармовщиной придётся несладко.

Поколебавшись, Ирис стянула капюшон послушницы, а за ним и платок. Огненно-рыжие кудри, не сдерживаемые более плотной тканью, вспыхнули костром — и осели на плечах, спине… Старик встрепенулся — и ринулся к ней. Но тотчас остановился, не пробежав и пяти шагов, словно от тычка в грудь. Это фея вскинула руку, преграждая к себе доступ.

— Бран О’Ши, — резко сказала она. — Даже не приближайся.

— Ты! Это всё-таки ты! И ты здесь…

Она ожидала гнева, возмущения; но вместо этого старик расплылся в блаженной улыбке.

— Я нашёл тебя…

— Уходи. Я не желаю тебя видеть.

Казалось, он не слышал ни слов, ни холодного тона, лишь упорно пытался шагнуть к ней — и всё не мог понять, что же ему мешает.

— Почему я не могу…

Казалось, его озарила внезапная догадка.

— Это — ты?

На лице его разлилось обиженно недоумение, как у ребёнка, которого незаслуженно наказали.

— Ты — меня не подпускаешь? Меня? Единственного, кто у тебя остался из кровников? Дитя, так ведь у тебя больше нет никого родного на белом свете… Постой, а откуда ты знаешь, кто я? Кто тебе сказал?

— Стой, где стоишь, Бран О’Ши, и не трать силы, — сурово ответила Ирис. — Мне безразлично, кто ты и зачем сюда пришёл. Я всё про тебя знаю. Ты проклял мою мать и отрёкся от неё. Ты едва не убил Мэг. Ты… — У неё едва не сорвался голос. — … погубил мой сад… Жадный и злобный старик! Убирайся. Нам не о чем разговаривать.

Она и впрямь больше не желала тратить на него время. Всё, что ей хотелось — высказать в лицо своё презрение тому, кто когда-то оттолкнул несчастную Эйлин О’Рейли. Забери он её с собой, привези на родину — и, как знать, может, мать до сих пор жила бы счастливо, там, на Изумрудном острове, среди своих, и не только людей…

Но в глазах старика сквозило безумие. А такому вряд ли что докажешь. Взывать к здравому смыслу и увещевать бесполезно, выслушивать, зачем он тратит время на её поиски — ни к чему, потому что она палец о палец не ударит для помощи ему, едва не сгубившему Мэгги.

— Откуда ты знаешь… — словно не слыша, забормотал старик. И спохватился. — Ты нужна мне! Не хватает лишь магии феи, чтобы… Девчонка! Не смей мне дерзить!

Спохватившись, он потряс посохом.

И разогнул согбенную спину.

Одеяние его засверкало ослепительной белизной. Голову оплёл венок из дубовых листьев. Вокруг посоха, вонзившегося остриём в булыжную мостовую, обвился и пустил почки побег плюща.

Помолодевший лет на сорок, друид сверкнул грозными чёрными очами.

— Ты должна пойти со мной. Как старший рода, как единственный кровник, приказываю тебе. Повинуйся!

Внутри Ирис глухо заворочалась ранее неизведанная злоба. Усилием воли она заставила её замолчать. Эфенди не разрешал ей… А она лишь вчера перечитывала последнее наставление и хорошо помнит его заветы.

Поэтому лишь отмахнулась от сотни жадных щупалец, не различимых человеческим глазом, но ей-то прекрасно видимых! Отростков древней магии, пытавшихся присосаться к её защитному кокону, но лишь бессильно соскальзывающих, как ужи со стеклянной поверхности.

— У тебя нет власти надо мной, старик.

Должно быть, по замыслу О’Ши она должна была почувствовать себя и впрямь девчонкой без роду-племени, которой оказывают благодеяние, протягивая руку помощи… Но словно целая жизнь, не дожитая прекрасной Эйлин, похищенной по воле друида-фанатика и лишённой судьбы, воли и родины, легла ей на плечи. Не дрогнув, она продолжала, глядя в упор, и с затаённым злорадством отмечая, как раскрываются от изумления чёрные глаза, тускнеют, взгляд их теряет силу…