указал ему на стул и, глядя ему прямо в глаза, открыл ящик, в котором раньше хранились бриллианты. Сразу поняв, что я все знаю, он бросился на колени и стал целовать мне руки, умоляя о прощении. Он признался, что продал бриллианты бродячим индусским торговцам. Он не знал где они живут и даже их имен. Чтобы побороть отвращение, которое он у меня вызывал, я должен был напомнить себе, что у него есть жена и дети. Что еще я мог сделать, кроме как предать эту историю забвению?

Я больше никогда не видел этого человека, но, пока он был жив, каждый раз на Рождество почтовая открытка приносила мне его поздравления.

Глава III. 1920–1921 годы

Париж. – Мы покупаем дом в Булони. – Странное место отдыха. – Макаров. – Наш дом, он же ночлежка. – Эмиграция. – Что говорил Ленин о русско-немецких отношениях. – Финансовые осложнения. – Трудные переговоры с Виденером. – Неудачная сделка

Вот мы и в Париже, городе, который я предпочитал всем иным городам. Париж связан с самыми давними моими воспоминаниями; но ребенок пяти лет помнит лишь лица и жилища. От этих первых приездов моя память сохранила лишь смутный образ моей прабабки, графини Шово, и ее дом на Парк-де-Пренс. Когда я увидел его, очарование и красота французской столицы потрясли меня, мальчика, каким я тогда был.

Родители, по традиции вывозившие своих отпрысков в Европу, стремились дать им образование. Подобная установка не позволяла увидеть многие привлекательные стороны европейской жизни. То же самое было и со мной. Лишь позднее, путешествуя с братом, я был всецело покорен этим несравненным городом, полным искрометного ума и веселья. Я полюбил красоту его памятников, оживленность улиц, легкую парижскую атмосферу. Вернувшись в Россию, при всех прелестях нашей тогдашней жизни, я оставался привязанным к этому волшебному городу. Свободный, каким я был тогда, ото всех материальных забот, я часто возвращался туда и открывал каждый раз новые причины любить его. Я был там в 1914 году, накануне Первой мировой войны. И вот я снова здесь в 1921 году, после крушения Российской империи. Франция опьянена победой, но двуглавый орел повержен, Россия потоплена в крови, и единственная перспектива, остающаяся нам в будущем, – это долгая жизнь в изгнании, с неизбежными тяжелыми испытаниями. Но как не довериться Парижу, который так умеет развеселить иностранца своей улыбкой и ободрить эмигранта, помогая ему создать новую жизнь? Парижу, полному обещаний и возможностей. Приговоренный жить долгие годы вдали от родины, я благословлял судьбу, указавшую мне его, как место изгнания.

* * *

Мы остановились в отеле «Вандом» и первым делом занялись поисками жилья. Нам больше всего нравились левый берег или Пале-Рояль. Но и там, и там все наши поиски оказались напрасными, и мы по рекомендации нашего агентства отправились в Булонь-сюр-Сен смотреть дом номер 27 на улице Гутенберга. Там, кроме основного жилого дома, было два очаровательных флигеля, один выходил в передний дворик, другой в сад. Дом нам понравился, и мы его купили. Так случай привел меня в места, где я бывал в детстве. Действительно, наше новое приобретение было ничем иным, как частью тогдашних владений моей прабабки.

Я считал необходимым выполнить здесь некоторые переделки, чтобы разместить наше имущество, остававшееся в Лондоне. Ирина, не разделявшая моей любви к строительству, уехала в Рим, решив не возвращаться до завершения работ. Я же, проследив за началом переделки и дав точные указания, счел, что тоже могу отлучиться. Еще не вполне оправившись от операции, перенесенной в Лондоне, я думал, что несколько недель, проведенных в тихом месте, позволят мне восстановить силы. Тем более что впереди были неизбежные труды по организации помощи беженцам. Именно этим я рассчитывал заняться в Париже. Мне очень хвалили санаторий в горах, в окрестностях Ниццы. Он показался мне вполне подходящим, и я отправился туда.

Это заведение действительно было первоклассным; но меня никто не предупредил, да и трудно было вообразить, что значительная часть его элегантной клиентуры состояла из светских женщин и девушек, приезжавших туда, чтобы тайно разрешаться плодами своей недозволенной любви. Сиделки были одна милее другой. Очаровательная шведка была специально приставлена ко мне для услуг. Она часто заглядывала ко мне вечером, окончив работу, и приводила подруг.

Поскольку там не было тяжелобольных, которых могла обеспокоить музыка, я велел поставить в моей комнате пианино. Я учил своих компаньонок цыганским песням, которые мы пели хором, и вечера весело протекали между пением и танцами. Погреба заведения оказались хорошо подобраны, и никогда не было недостатка в шампанском. Несомненно, это был не совсем тот отдых, который я искал, но я не скучал ни секунды. Однажды вечером Буль, которого я взял с собой, переоделся в сиделку. Он был так забавен в таком виде, что я велел ему носить эту униформу до конца нашего пребывания.

Не сообщив никому своего адреса, я не ожидал и визитов. Тем более меня удивил приезд бывшего русского офицера Владимира Макарова, ставшего теперь поваром. Я не видел его с отъезда из Петербурга. Даже в потрепанной одежде он сохранил элегантные манеры, а перенесенные испытания не изменили его природной веселости. Хороший музыкант с красивым голосом, он как нельзя лучше украсил наши вечера. Вскоре здесь появился и Федор, высокий рост и осанка которого произвели обычное впечатление на женский персонал. Ирина, приехавшая из Рима, в свою очередь присоединилась к нам, слегка удивленная тем, что нашла мужа в тайной родильной клинике. Было решено, что Макаров останется с нами и поедет в Париж в качестве повара.

По возвращении нас ждал неприятный сюрприз: в то время как мы считали работы оконченными, дом все еще находился в состоянии ремонта. Мебель, прибывшая из Лондона, была нагромождена в неописуемом беспорядке среди пыли и строительного мусора. В такой грязи нам предстояло прожить еще много дней.

Тем не менее, понемногу все устроилось; мебель, картины и гравюры заняли свои места, и наше новое жилище постепенно приобрело приятный облик. Своей сине-зеленой тональностью оно очень напоминало нашу лондонскую квартиру. Дополнительные комнаты для наших соотечественников-беженцев находились в обоих флигелях. На первом этаже одного из них, в помещении, служившем раньше гаражом, я сделал маленький театр. Художник Яковлев украсил его аллегорическими фигурами изящных искусств; а в той, что символизировала танец, угадывались черты Павловой. Зал, отделявшийся от сцены занавесом, был обставлен, как салон. В глубине алькова, у лестницы, ведущей в комнаты, Яковлев написал Леду. Изображение музыкальных инструментов украшало каминный экран, а потолок был искусно расписан под свод шатра.

Едва