завершились хлопоты с переездом, как нашествие родных и друзей превратило наш дом в ночлежку Армии Спасения. Макаров, служивший на кухне, был в непреходящей ярости из-за все возраставшего числа наших нахлебников и требовал ни больше, ни меньше, как всех их убить.

Вечерами театр в павильоне становился местом общего сбора; никакое другое помещение не было настолько просторным, чтобы вместить всех. Одни музицировали, другие обменивались рассказами о своих злоключениях. Все выказывали мужество и уверенность, восхищавшие нас. Никогда не слышалось жалоб. Выброшенные, как жертвы кораблекрушения, на чужую землю, русские эмигранты оставались веселыми, открытыми и неизменно сохраняли хорошее настроение.

Эмиграция перемешала людей всех классов и сословий: великие князья, аристократы, землевладельцы, промышленники, чиновники, интеллигенты, мелкие торговцы, крестьяне, русские, армяне, евреи. Никто не может утверждать, что она состояла лишь из людей богатых, ущемленных в их материальных интересах. В ней была представлена поистине вся Россия. Большинство эмигрантов не смогли спасти ничего из того, чем владели. Почти все должны были с первого же дня на чужбине вести трудовую жизнь. Одни устроились на заводы, другие стали земледельцами. Многие работали шоферами такси или нанимались в домашнюю прислугу. Способность этих людей к адаптации была необыкновенной. Я никогда не забуду потрясение, когда обнаружил, что подруга моих родителей, настоящая графиня, служила в уборной ресторана Монмартра. В своей служебной каморке она с безукоризненной простотой подсчитывала монеты, оставленные клиентами в тарелочке «на чай». Я приходил, целовал ей руку, и мы беседовали среди шума спускаемой воды, как будто находились в салоне Петербурга. Ее муж служил в гардеробе ресторана, и оба казались довольны своей участью.

Понемногу всюду стали появляться русские заведения: рестораны, швейные мастерские, магазины, книжные лавки, библиотеки, школы танцев, балетные или комедийные труппы. В Париже и в его предместьях строились новые православные церкви со школами, комитетами взаимопомощи и приютами. Во Франции после войны остро недоставало рабочих. И трудовые руки иностранцев были очень кстати. Поэтому Париж стал естественным центром эмиграции. Тем более что Германия была для нее закрыта.

Действительно, Германия после Брест-Литовского мира оказалась на стороне большевиков, тогда как Франция – во всяком случае в то время – была к ним враждебна. Русский беженец Семенов, писатель-эмигрант, привел текст доклада, представленного бельгийскому правительству в октябре 1920 года пастором Дроцем из «Chaux de Fonds» о его беседе с Лениным. В ходе этой беседы, состоявшейся в Москве, Ленин говорил о том, что теперь немцы превратились в помощников и естественных союзников большевиков, поскольку горечь поражения толкает их на беспорядки, и они открыты для агитации. Немцы надеются воспользоваться всеобщим хаосом, чтобы разорвать удавку Версальского мира. Они хотят реванша, а большевики революции. Ленин подчеркнул, что интересы немцев и большевиков совпадают. И что немцы не станут врагами большевиков, пока речь не зайдет о том, появится ли на руинах старой Европы новая германская гегемония или европейская коммунистическая федерация.

Эмиграцию объединял дух русского народа, остававшегося в подавляющем большинстве враждебным большевизму и даже под гнетом красного террора сохранившего верность православию. Православная церковь и народная вера – таковы были в России основные противники советской власти, и она знала о них. Что касается эмигрантов, они всегда старались обратить внимание правительств стран, принявших их, на угрозу, которую представлял большевизм для всего мира. За очень редкими исключениями эмигранты никоим образом не участвовали в беспорядках.

Как можно было остаться безразличным к их ужасающей нищете? Я старался найти деньги, рассказывал об их судьбах богатым людям, как мы делали это раньше в Англии и Италии. Но на этот раз мои усилия не имели успеха. И это понятно. Франция, занятая после войны восстановлением своих руин, проявляла меньшую щедрость, чем страны, не подвергавшиеся вторжению. Наконец, следовало признать, что интерес к русской эмиграции ослабевал. Напрасно было надеяться, что порыв щедрости, встречавший поначалу русских беженцев, мог длиться бесконечно.

Но их проблемы тем не менее оставались. И очень многие наши соотечественники, оказавшиеся в нестерпимой нужде, обращались к нам. Никто не мог поверить, что от огромного состояния Юсуповых почти ничего не осталось. Все были уверены, что у нас имеются значительные капиталы в иностранных банках. В этом они ошибались. С началом войны, мои родители вернули в Россию все деньги, которые были за границей. Вместе с домом на озере Леман у нас от всего нашего богатства остались только украшения и ценные вещи, которые мы смогли увезти, покидая Крым, и два полотна Рембрандта, тайно вывезенные из Петербурга и спасенные от большевистских изъятий. Когда большевики оккупировали Крым, картины висели в салоне Кореиза, скрытые под полотнами, на которых моя кузина Елена Сумарокова написала невинные букеты цветов. Теперь они хранились в Лондоне, где мы их оставили, когда переселились в Париж.

Весной 1921 года наше финансовое положение стало особенно критическим. Организация помощи беженцам превысила все наши ресурсы. Чтобы жить самим и поддерживать работу организованных нами мастерских, пришлось заложить значительную часть наших драгоценностей. Некоторые из них мы решили продать, а также продать или заложить полотна Рембрандта, стоимость которых, разумеется, была весьма значительной.

Я отправился в Лондон, где без особых осложнений продал драгоценности. Зато продажа творений Рембрандта сопровождалась некоторыми проблемами.

При посредничестве одного из моих друзей, Георгия Мацирова, известного своим умением в делах подобного рода, я вступил в переговоры с богатым американским коллекционером Джо Виденером, оказавшимся проездом в Лондоне. Он осмотрел картины, но цена в 200 000 ливров, в которые они были оценены, показалась ему слишком завышенной. Он предлагал за них 120 000 ливров.

После довольно долгого спора я подписал следующий контракт:

«Я, нижеподписавшийся Феликс Юсупов, согласен принять от господина Виденера сумму в 100 000 ливров в течение месяца с сегодняшнего дня, в уплату за принадлежащие мне два портрета Рембрандта, оставляя за собой право выкупить их у него 1 января 1924 года или в любое предшествовавшее число за ту же сумму с 8 % доплаты с даты их приобретения.»

Через несколько дней Виденер уехал в Соединенные Штаты, вновь пообещав мне выслать деньги сразу же по приезде в Филадельфию в обмен на картины.

Это было в начале июня. 12 августа Виденер известил меня, что вышлет условленную сумму при условии, что я подпишу второй контракт, обязывающий меня в случае, если я выкуплю картины до истечения срока платежа, не продавать их никому другому, но оставить у себя на срок в 10 лет.

Я был ошеломлен! Рассчитывая на слово Виденера, я счел возможным подписать чеки моих самых настойчивых кредиторов. Мне пришлось согласиться на его условия перед