Говорят, сегодняшним читателям грозит вымирание, и потому мы должны наконец узнать, что же такое чтение. Наше будущее – будущее истории чтения – анализировали Блаженный Августин, который пытался определить разницу между текстом задуманным и текстом, произнесенным вслух; Данте, который задавался вопросом, есть ли пределы у способности читателя к толкованию текста; Мурасаки Сикибу, которая ратовала за самостоятельный выбор порядка чтения; Плиний, изучавший сам процесс чтения и связи между писателем, который читает, и читателем, который пишет; шумерские писцы, которые наделяли акт чтения политической силой; первые создатели книг, которые сочли чтение свитков (похожее на тот способ, что сегодня мы используем в наших компьютерах) слишком неуклюжим и ограничивающим и вместо этого дали нам возможность листать страницы и делать заметки на полях. Прошлое этой истории перед нами, и на последней странице грозным предупреждением стоит будущее, описанное Реем Бредбери в повести «451 по Фаренгейту», когда книги хранили в памяти, а не на бумаге.

Как и сам процесс чтения, его история с легкостью переносится в наше время – ко мне, к моему читательскому опыту, – а потом возвращается назад, к далеким страницам прошлого. Она пропускает главы, пролистывает, выбирает, перечитывает, отказывается идти общепринятым путем. Парадоксально, но страх, который противопоставляет чтение обычной жизни, который заставлял мою мать отбирать у меня книгу и гнать на улицу, распознает грустную правду: «Вы не можете заново начать жизнь, эту поездку в одну сторону, после того, как она закончится, – пишет турецкий новеллист Орхан Памук в книге «Белая крепость», – но если у вас в руках книга, какой бы трудной для понимания она ни была, после того, как вы закончите ее, вы сможете, если захотите, вернуться назад, к началу, и перечитать ее заново, понять все сложные места и таким образом понять и саму жизнь»[41].

В 1984 году в Сирии, в городе Телль-Брак, были найдены две маленькие прямоугольные глиняные таблички, датируемые IV тысячелетием до нашей эры. Я видел их за год до войны в Заливе под стеклом в скромной витрине Археологического музея Багдада. С виду они ничем особо не примечательны; небольшая выемка сверху и схематическое изображение животного в центре. Одно из этих животных – скорее всего, коза, а другое – овца. Археологи считают, что выемка обозначает крошечную цифру 10. Вся наша история начинается с этих двух скромных табличек[42]. Они – если только война пощадила их – являются древнейшими дошедшими до нас образцами письменности[43].

В этих табличках есть что-то глубоко трогательное. Возможно, когда мы смотрим на эти кусочки глины, унесенные рекой, которой больше не существует, на тонкие линии, изображающие животных, обратившихся в прах тысячи и тысячи лет назад, у нас в голове звучит некий голос: «Здесь было десять коз», «Здесь было десять овец» – так говорил заботливый скотовод в те дни, когда пустыня была еще зеленой. Просто взглянув на таблички, мы продлили память о начале времен, сохранили мысль, автора которой давно нет, и стали участниками акта творения, которому не будет конца, пока то, что написано, будут видеть, расшифровывать, читать[44].

Как и мой неизвестный шумерский предок, читавший эти таблички в тот непостижимо далекий вечер, я тоже читаю, здесь, в своей комнате, хотя нас разделяют моря и столетия. Сидя за столом, подперев подбородок руками, абстрагировавшись на некоторое время от яркого света и звуков, несущихся с улицы, я смотрю, слушаю, постигаю (впрочем, все эти слова не способны описать то, что происходит со мной) сюжет, описание, тему. Ничто не движется, кроме моих глаз и руки, которой я время от времени переворачиваю страницы, и, покуда я читаю, нечто, не вполне подходящее под определение «текст», раскрывается, разрастается и пускает корни. Но как это происходит?

Чтение начинается с глаз.

«Острейшее из наших чувств – зрение», – писал Цицерон, отмечая, что мы лучше запоминаем текст, когда видим его, а не когда слышим[45]. Блаженный Августин прославлял (а потом осуждал) глаза как окно в мир[46], а святой Фома Аквинский называл зрение «величайшим из чувств, благодаря которому мы получаем знания»[47]. Это понятно любому читателю: мы воспринимаем буквы благодаря зрению. Но какая алхимия делает буквы пригодными для понимания словами? Что происходит внутри нас, когда перед нами оказывается текст? Как видимое – «вещества», поставляемые глазами в нашу внутреннюю лабораторию, цвета и формы предметов и букв – становится читаемым? И что, наконец, представляет собой процесс, который мы называем чтением?

В пятом столетии до нашей эры Эмпедокл описывал глаз как порождение богини Афродиты:

Более века спустя Эпикур вообразил, что этот огонь – не что иное, как некие оттиски предметов, которые проникают в наши глаза и наш разум, словно неутихающий дождь, вливая в нас все качества объекта[49]. Евклид, современник Эпикура, проповедовал противоположную теорию: это глаза наблюдателя испускают некие лучи, позволяющие ему постигать окружающее[50]. Обе теории страдали от внутренних противоречий. Например, в случае первой, так называемой теории «интромиссии», неясно, как оттиск атомов, исходящий от большого объекта – слона или горы Олимп, – может уместиться в таком небольшом предмете, как человеческий глаз? А что касается теории «экстрамиссии», то что это за луч, способный всего за доли секунды достичь далеких звезд, которые мы видим каждую ночь?