Я приехал к Юле на работу. Она, как обычно, копалась в коробках с приехавшими из Европы виниловыми пластинками, расставляла по местам альбомы и диски: повседневная интимная близость с великим культурным наследием. Я подкрался сзади и слегка дернул ее за детскую косичку:

— Можно отвлечь тебя от Коэнов? Или кто тут с тобой? Пойдем, пожалуйста, пообедаем.

— От Уэса Андерсона ты меня отрываешь, а не от Коэнов. И за это тебе придется ответить! Конечно, пойдем. Я ужасно проголодалась.

Мы ели бургеры, запивали их томатным соком, и я как будто невзначай, дожевывая, протирая губы салфеткой, предложил состариться вместе и умереть в один день:

— Выходи за меня замуж?

— Рома?

— Выходи за меня замуж.

— Никогда не могла подумать, что предложение мне сделают при таких фантастически романтических обстоятельствах!

— Поэтому мы и вместе. Ну, так что скажешь, Юль? Будешь моей женой?

— Давай хотя бы сделаем вид, что то, что сейчас между нами происходит, великое… сакральное… ну… как бы… таинство?

— Да, разумеется. Ты права. У меня сейчас достаточно серьезное для этого таинства выражение лица? Я аутентично одет для сакрального действия?

— Мне нужно подумать.

— Серьезно?

— Серьезно.

— Как это?

— Ну, так. Ты задал мне важный вопрос. И мне нужно хорошенько подумать, прежде чем дать ответ. Это же справедливо?

— Нет.

Никакого времени на «подумать» ей, конечно, не требовалось. Ни доли секунды. Ответ у нее был готов с самого первого дня нашего знакомства. Время ей нужно было, чтобы приготовить оригинальный и романтический способ ответить на так бездарно заданный — возможно, самый важный в жизни человека — вопрос. Юля втайне от меня связала варежки. На левой руке оранжевыми нитками она вышила слово «нет». На правой — «да».

Трамвай вез нас домой преступно медленно. Полз как черепаха. Хотелось подтолкнуть это гремящее корыто. Хотелось поругаться с водителем. Но сидеть там было уже невозможно. Холодно. Ужасно холодно. Отопление не работало. Казалось, что на улице теплее, чем в этом морге на колесиках. Железные ручки на сиденьях покрылись инеем. Чтобы совсем не околеть, мы решили пройтись пешком. Сошли на ближайшей остановке.

Минут двадцать шли, не разговаривая. Говорить было тоже холодно. На светофоре мы остановились. Она развернула меня к себе, приобняла. И молча подняла правую руку вверх.

— Привет, Юль. Слушай, мы уже два батона искрошили мандаринкам. Ты чего так долго едешь? Ну что там с результатом? Давай ты скажешь, что все в порядке?

— Привет, Ром. Классные мандаринки. Ты прости. Но это не туберкулез…

Мы с женой сидим у пруда и кормим птиц. Вокруг нас бегает счастливый, небесной красоты трехлетний сын Лука. В сумке у меня бутылка шампанского. Мы все вместе встретились в парке «Дубки», чтобы отметить годовщину свадьбы:

— Это точно не туберкулез. Компьютерная томография показала, что у меня рядом с легкими гроздь винограда. Как бы она не превратила там все в вино. Скорее всего, это рак. Его, конечно, еще нужно подтверждать. Но врач так посмотрел на меня, что. короче, давай поищем кого-нибудь вроде гематолога.

— Как это?

— Не знаю.

— За что? За что? За что?

— Не знаю.

Лука продолжает нарезать круги вокруг нас, не замечая, как родители изменились в лицах. Плавают мандаринки. Смотрю на стыдливо — будто это она виновата в еще не поставленном, но уже прозвучавшем диагнозе — улыбающуюся жену и зачем-то представляю себе ее похороны.

Начинается страшный ливень. Люди в парке разбегаются в поисках крыш. Смех тонет в страшном воющем ветре. Земля под нами за одну секунду превращается в хлюпающую глину. Откуда-то возникают уродливые похоронные венки. Раскаты грома, сквозь которые проступают рыдания и истерики родственников. А вокруг процессии носится Лука, так до сих пор и не понимающий, что на самом деле случилось. Он просто по-детски радуется большому скоплению родных людей, облетает их игрушечным вертолетом, подаренным на третий день рождения бабушкой.

И вот мы уже в церкви. И вот священник густым басом тараторит молитву: «Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго преставльшуюся рабу Твою, сестру нашу Юлию, и яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная ея согрешения и невольная, избави ю вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ей причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя: аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святого Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова, и Единицу в Троице и Троицу во Единстве православно даже до последняго своего издыхания исповеда.».

— Давай выпьем, Ром? Шампанское холодное?

— Давай, Юль. Я тебя люблю.

Не помню, как мы дошли до дома. На автопилоте. Кто кому помогал забираться на четвертый этаж, тоже не помню. Помню только, что впервые в жизни по-настоящему понял, что такое паника. Она стопудовой гирей упала мне на голову и размазала по полу, будто я какое-то насекомое.

Я не понимал, что именно с нами происходит. Вот моя семья. Сын и жена. Они выглядят так же, как и вчера, месяц назад, неделю назад. Но я их не узнавал. Я смотрел в зеркало и не узнавал себя тоже. В наш дом ворвалась беда, она стерла память, обнулила все, что было с нами до этого дня. Я чувствовал и видел только ее — беду. И еще — притаившуюся где-то совсем рядом смерть.

Мир вокруг разбился на миллион мелких стекляшек, как хрупкий, случайно упавший елочный шар. Я был обезоружен и обессилен до такой степени, что не мог бы даже взять в руки веник и совок, чтобы убрать эти осколки. Стоял и не шевелясь смотрел на них.

Когда силы возвращались, я метался по квартире, хватался за снимки компьютерного исследования, потом со злостью и отчаянием читал заключение доктора, путаясь и теряясь в буквах, которые сливались в одну черную кляксу. Потом снова хватался за снимки, пялился в эти очертания и контуры, белые полоски, разобраться в которых, понятно, не мог. Юля лежала на кровати, свернувшись, как кошка, в клубок. Лука строил игрушечную ферму, напевая что-то себе под нос.

Буркнув Юле, что скоро вернусь, я выбежал на улицу сделать два телефонных звонка, от которых, возможно, будет зависеть жизнь моей жены.

Свадьбу наметили на четырнадцатое мая и тут же про нее забыли. Вечером тринадцатого мая — вспомнили. Легли спать, проснулись, я залез в любимые джинсы и в кеды, Юля — в красивое узкое белое платье. По пути в аэропорт не зашли — забежали в ЗАГС, поставили подписи. «Свадебный регистратор» (так, не моргнув и глазом, назвала себя женщина, проводящая свадебные церемонии) думала было произнести соответствующую ситуации (на самом деле — нет) речь про то, как двое молодых людей нашли себя в многомиллионном городе, и про новую ячейку общества. Но вовремя сама себя остановила, увидев наши возмущения на лицах: