И обязательно нужно процитировать ему вот это всем известное: «Малыш уж заморозил пальчик», чтобы на физическом уровне ощутил боль и воспроизвел с фотографической точностью пережитое, пережил и вздрогнул от предчувствия сигнала из глубины сознания.

А как славно бередит душу: «Его лошадка, снег почуя…» Вот же она!

Не исключено, что Михаэль не знает стихов Пушкина и Самойлова, и тогда цитирование вышеупомянутых строф не вызовет у него ожидаемых ассоциаций, но… А не начать ли его лечение с сексуальной реабилитации у роскошной Матильды Степановны?

* * *

Благородный Оскар фон Деринг был так взволнован, что впору было накапать себе валерьянки для успокоения, но старый кавалерист признавал только одно средство релаксации: бокал вина и хорошую сигару на десерт.

Он, конечно же, переживал по поводу молчания Михаэля, но объяснял последнее обстоятельство типичным российским «шлямпераем» — халатностью, которую внук не мог не впитать, обучаясь на факультете славистики.

Неожиданное изменение в его личной, уже с небольшим ресурсом жизни потрясло деда настолько, что тревога за дела Михаэля в России отошла на задний план, но при этом дальнейшая судьба Михаэля в Германии, наоборот, стала как никогда раньше актуальной и явилась причиной глубоких раздумий.

Потрясение вполне объяснимо.

Матильда отказалась за обедом от бокала ее любимого «Шпетбургундера». На недоуменный вопрос: «Почему?» — она потупила взор, заалела лицом и сообщила, что на ранних стадиях беременности употребление алкогольных напитков особенно вредно для развития плода. Ее жеребчик, так она любовно называла в постели пылкого не по годам наездника, не хочет ведь, чтобы его ребенок родился уродом?

Теперь заалел скулами «жеребчик», но ему не дали возможности выразить свое отношение к происходящему, и следующей фразой едва не спровоцировали легкий удар, ибо попросили расчет и месячное пособие вперед за месяц. А далее сумбурно, со слезой…

Да, это подло по отношению к влюбленному в нее другу детства Карелу, но только так ребенок может получить законного отца…

Есть еще время вернуться на родину, кинуться ему в объятия и наврать наивному рогоносцу про беременность от него…

Карел ей физически противен, и она не может представить себя в его объятиях, Оскар ведь знает, что она любит только его одного — взгляд, исполненный страсти, сердечной признательности; горячее рукопожатие…

Она терпеть не может назойливого друга детства — он так неопрятен, но что делать? Она с ужасом и внутренним содроганием представляет себе, что ей придется лечь с нелюбимым в постель, но как ей быть? Как она будет воспитывать дитя на нищенскую зарплату путцфрау, как? Не настолько же она неблагодарная, чтобы претендовать на то, что завещано Михаэлю? Да разразит ее гром, и да отсохнут у нее руки, если она…

Отъезд! Сегодня же назад в Прагу, пока еще мало недель плоду любви. Ребенку нужен отец! — последнее было сказано с таким убедительным надрывом, что Оскар, почувствовав себя гнусным совратителем, готов был усыновить зародыша на стадии оплодотворения.

Старый кавалерист не понял, почему возраст человеческого эмбриона, его сына (разумеется, это сын), измеряется не месяцами, а неделями, но отчетливо вспомнил ощущение смертной тоски, когда он в автомобильной аварии потерял единственного сына. Вспомнил и возблагодарил Господа за милость его. Да, это безответственно перед будущим ребенком, ведь он не молод, прямо скажем — стар, и потом, он же обещал Михаэлю, да, обещал, но он же не может отказаться от радости отцовства на склоне лет?

Оскар фон Деринг встал перед Матильдой на колени, задрал ей подол выше пупка, приложил мшистое от старости ухо к плодоносному животу, поцеловал его и залил неожиданной слезой милые завитки пахового треугольничка.

По его строгому офицерскому приказу Матильда не носила трусов из уважения к возрастной скорострельности кавалера, ибо время, необходимое на процедуру раздевания, могло оказаться длиннее времени его боевой готовности.

Старик поднялся с колен, выпил вина, закурил, достал из сейфа завещание и потребовал к себе адвоката.

* * *

Смирных психов в целях скорейшего выздоровления занимали работой.

Они стирали, сушили, гладили в прачечной белье, убирали территорию, в больших закопченных термосах развозили на хромой лошадке еду по отделениям, возделывали обширный приусадебный участок, заготавливали на зиму овощи, а особо покладистые и покорные (как правило, хитрые симулянты) даже имели свободный выход в город.

Называли трудовой процесс скорбно-радостным словом — «реабилитация».

Утративший память Михаэль, он же Михаил, был изначально в числе благонадежных, не сидел взаперти и вместе с расконвоированными душевнобольными свободно передвигался по территории больницы.

Случилась, правда, с ним неприятность — и все из-за мух. Вернее, всего из-за одной мухи.

Муха была не очень старая, можно даже сказать, в расцвете сил и могла бы свободно пережить зиму, но какой-то кретин швырнул капустную кочерыжку — и наповал! Упала с изуродованным телом в чан с нашинкованной капустой — в психбольнице был сезон заготовок — и законсервировалась в рассоле до следующего урожая.

Подали на обед щи.

Как всякий немец, Михаэль хорошо относился к кислой капусте. Откуда-то с донышка сознания пытался пробиться наверх к полному осмыслению и органолептическому восприятию по памяти вкус запеченных в духовке свиных лыток с тушеной капустой.

Он, возможно, и восстановил бы утраченное гастрономическое ощущение, глотая отдающую посудной тряпкой кислую баланду, но всмотрелся повнимательней в содержимое алюминиевой миски и обнаружил, что серо-черный комочек — не перец.

У перца не должно быть ног и крылышек. Нишьт гут!

Михаэль не знал, как нужно вести себя в подобных случаях. Не потому, что позабыл азы этикета. Это было бы очень даже кстати — позабыть немецкий больничный сервис, уровень медицинской помощи, организацию буржуазного здравоохранения и правила поведения в обществе развитого капитализма. Иначе он просто умер бы от огорчения, вспомнив, например, как в больнице Мариенворт, где дедушке завязывали бантики на геморрагических узлах в интересном месте, он своими глазами видел на стене палаты недельное меню из четырех блюд на каждый обед.

А если бы он вспомнил, какой первый вопрос задают поступающим на стационарное лечение в клинике Диакони (дедушке там оперировали простату), прежде чем умереть от досады, он покалечил бы весь обслуживающий персонал. Ну, пусть не покалечил — это слишком, а максимально громко поведал бы окружающим, что в клинике Diakonie, как, впрочем, и во всех других больничных стационарах, интересуются в первую очередь вероисповеданием пациента, дабы, упаси Господи, не накормить нечаянно свининой ортодоксального иудея или правоверного мусульманина.

А надоедливых диетологов он и вспоминать бы не захотел, поскольку достали дедушку вопросами: «Сколько булочек он желал бы иметь на завтрак». Как будто бы они не знают, что старый кавалерист не употребляет сдобу по принципиальным соображениям.