— Он улетает в Анголу. Предполагалось, что поедет в Хитроу прямо после встречи с вами.

— Мистер Холлидей?

— Мне не нужны портреты с достоинством, даже в некрологах. Пусть покажут нам, откуда у них укусы на лицах. Ладно, встречусь с ним перед отлетом. Тони, вы насчет стоянки?

— Боюсь, что видел черновик его заявления об уходе.

— Неужели нельзя найти место для одной машины?

— Мы все испробовали. Заведующий хозяйством предлагает продать свое за три тысячи фунтов.

— Не рискуем ли мы впасть в сенсационность?

— Подпишите в двух местах, и, где я отметила, — инициалами.

— Это не риск, Джереми. Это обещание. Подождите, Тони: у заведующего даже нет машины.

— Мистер Холлидей?

— Но место — его законное.

— Предложите ему пятьсот. Это все, Джин?

— Я не готов к этому.

— Письмо с благодарностями епископам сейчас печатается.

— А что, если такой: оба говорят по телефону?

— Прошу прощения. Мистер Холлидей…

— Слабо. Мне нужно красноречивое фото. Пачкать руки — помните? Выкиньте заведующего со стоянки, раз он не пользуется.

— Забастуют, как в прошлый раз. Выключились все терминалы.

— Прекрасно. На ваш выбор, Тони. Пятьсот фунтов или терминалы.

— Я попрошу зайти кого-нибудь из фотоотдела и…

— Не затрудняйтесь. Просто пошлите в Миддлсбро фотографа.

— Мистер Холлидей? Вы — мистер Вернон Холлидей?

— А вы кто?

Группа остановилась и умолкла, сквозь нее протолкался худой плешивый мужчина в черном костюме, туго застегнутом на все пуговицы, постучал Вернона по локтю конвертом и вручил конверт. Затем, широко расставив ноги и держа перед собой обеими руками листок, монотонно продекламировал напечатанный на нем текст. «Властью, возложенной на меня означенным выше Судом в Главной канцелярии, довожу до вас, Вернон Теобальд Холлидей, следующий приказ названного Суда: Вернону Теобальду Холлидею, главному редактору газеты „Джадж“, проживающему по адресу: Рукс, 13, Лондон С31, запрещается публиковать или побуждать к публикации, а также распространять или размножать электронными или какими-либо иными средствами, а также описывать в печати или побуждать к таковым его описаниям запрещенный материал, именуемый в дальнейшем Материалом, а также описывать характер и детали данного приказа. Названным Материалом являются…»

Тощий судебный пристав перевернул лист, а редактор, его секретарша, редактор местных новостей, заместитель заведующего международным отделом и технический директор склонились к нему, ожидая продолжения.

«…все фотографические изображения, а также гравированные, рисованные, выполненные в красках или какими-либо иными средствами репродукции фотографических изображений мистера Джона Джулиана Гармони, проживающего по адресу: Карлтон-Гарденс, 1…»

— Гармони!

Все заговорили разом, и последние канцелярские фиоритуры тощего утонули в гаме. Вернон направился к своему кабинету. Постановление всеобъемлющее. Но у них ничего нет на Гармони, совсем ничего. Он вошел в кабинет, ногой захлопнул дверь и набрал номер.

— Джордж. Это фотографии Гармони?

— Ничего не скажу, пока не приедете.

— Он уже вручил судебный запрет.

— Я же сказал — острое блюдо. Думаю, аргументация интересами общества суд убедит.

Едва Вернон положил трубку, как зазвонил его личный телефон. Клайв Линли. Вернон не видел его со дня похорон.

— Мне надо кое о чем с тобой поговорить.

— Клайв, сейчас не самая удобная минута.

— Ну конечно. Мне надо тебя видеть. Это важно. Может быть, вечером после работы?

В голосе старого друга звучала хмурая настойчивость, и Вернону неловко было ему отказывать. Все же он попытался, хотя и нерешительно.

— Довольно суматошный день.

— Ненадолго. Это важно — в самом деле важно.

— Хорошо. Вечером мне надо быть у Джорджа. Может быть, загляну к тебе по дороге.

— Вернон, я тебе очень признателен.

После звонка у него еще оставалось несколько секунд, чтобы подумать о непривычном тоне друга. Настойчивый, с печалью и несколько официальный. Ясно, случилось что-то ужасное; Вернону стало стыдно за свою неотзывчивость. Клайв показал себя настоящим другом, когда распался второй брак Вернона; Клайв благословлял Вернона на борьбу за редакторский пост, когда все думали, что это пустая трата времени. Четыре года назад, когда Вернон слег с редкой инфекцией позвоночника, Клайв навещал его почти каждый день, приносил книги, музыку, видео и шампанское. А в 1987-м, когда Вернон несколько месяцев был без работы, Клайв одолжил ему десять тысяч фунтов. Через два года Вернон случайно выяснил, что эти деньги Клайв занял у своего банка. А теперь, когда друг нуждается в нем, он повел себя как свинья.

Он набрал номер Клайва; никто не ответил. Он хотел набрать еще раз, но тут вошел директор-распорядитель с юристом газеты.

— У вас есть что-то на Гармони, а вы нам не говорите.

— Ничего нет, Тони. Видимо, что-то всплыло, и он запаниковал. Надо бы проверить, послан ли запрет еще кому-нибудь.

— Проверили, — сказал юрист. — Никому.

Тони смотрел недоверчиво.

— И вы ничего не знаете?

— Абсолютно. Как гром среди ясного неба.

Подозрительные расспросы продолжились, Вернон продолжал отказываться. Перед уходом Тони сказал:

— Вы ведь ничего не станете предпринимать без нас, правда, Вернон?

— Вы меня знаете, — ответил он и подмигнул. Как только они вышли, он взял трубку и стал набирать номер Клайва, но в это время за дверью послышался шум. Дверь распахнули ногой, вбежала женщина и по пятам за ней — Джин, закатив глаза, чтобы видно было начальнику. Женщина стояла перед его столом и плакала. В руке у нее было скомканное письмо. Это была малограмотная литсотрудница. Понять, что она говорит, было трудно, но одну повторяющуюся фразу Вернон разобрал.

— Вы сказали, что не сдадите меня. Вы обещали!

Он еще не знал этого, но несколько секунд, предшествовавших ее появлению, были последними, когда он оставался наедине с собой, — вплоть до самого ухода в половине десятого вечера.

3

Молли не раз говорила, что больше всего ей нравится в доме Клайва то, что он так долго в нем прожил. В 1970 году, когда большинство его сверстников снимали комнаты и до покупки первых сырых квартир в цокольных этажах им оставалось еще несколько лет, Клайв получил в наследство от богатого бездетного дяди гигантскую оштукатуренную виллу с двухэтажной художественной мастерской на третьем и четвертом этажах, чьи громадные сводчатые окна глядели на север, на чащу островерхих крыш. В духе времени и по молодости лет — ему был двадцать один год — он покрасил дом снаружи в пурпурный цвет, а внутренность заполнил друзьями, по большей части музыкантами. Через дом прошли кое-какие знаменитости. Тут прожили неделю Джон Леннон и Йоко Оно. Джимми Хендрикс провел ночь и, по-видимому, был виновником пожара, уничтожившего перила. К концу десятилетия дом стал успокаиваться. Друзья еще останавливались здесь, но только на ночь-другую, и на полу никто не спал. Дом снова окрасили в кремовый цвет, Вернон обитал в нем год, Молли прожила лето, рояль подняли в мастерскую, построили полки, поверх вытертых ковров постелили новые восточные, привезли викторианскую мебель. Кроме нескольких старых матрасов, почти ничего не выбрасывалось — это, наверно, и нравилось Молли, ибо дом был историей взрослой жизни, меняющихся вкусов, угасавших страстей, растущего богатства. Первые ножи и вилки из «Вулвортса»[15] соседствовали в кухонном ящике с антикварным серебром. Холсты английских и датских импрессионистов висели рядом с выцветшими афишами ранних триумфов Клайва и знаменитых рок-концертов — «Битлз» на стадионе Шиа,[16] Боба Дилана на острове Уайт, «Роллинг стоунз» в Алтамонте. Некоторые афиши стоили дороже картин. В начале 80-х годов это был дом довольно молодого богатого композитора — к тому времени Клайв успел написать музыку для знаменитого фильма Дейва Спилера «Рождество на Луне», и уже некая величавость — так казалось Клайву в счастливые минуты — нисходила с высоких сумрачных потолков на громадные ухабистые диваны и прочую мебель — не вполне антиквариат и не вполне рухлядь, — купленную на Лотс-роуд. Дух серьезности упрочился, когда за поддержание порядка взялась энергичная экономка. Не вполне рухлядь была отчищена и отполирована и приняла вид антикварной. Съехал последний из постояльцев, и в доме установилась рабочая тишина. За несколько лет Клайв без особых повреждений промчался сквозь два бездетных брака. Три женщины, которых он близко знал, жили за границей. Нынешняя, Сюзи Марселлан, была в Нью-Йорке и приезжала всякий раз ненадолго. Годы и успехи сузили его жизнь и сфокусировали на высшей цели; затворником он еще не стал, но от общения с людьми уклонялся. Журналисты и фотографы больше не приглашались, и давно прошли те дни, когда Клайв урывками, между друзьями, любовницами и приемами неожиданно сочинял какое-нибудь дерзкое вступление или целую песню. Дом перестал быть открытым.