– Я, кстати, не завтракал.

– Значит, тебя все же мучает зависть, – констатировала я.

– Надеюсь, смехом я уже отмучился!

Мы вошли в наш коттедж и упали на матрасы. Он целовал меня, дыша как рыба, выброшенная на берег. И я тоже.

– А как же завтрак? – только спросила я.

– Обойдусь десертом.

Я сняла с него солнцезащитные очки и заглянула в небесные купола. Черные дыры в их центре то увеличивались, то уменьшались. Его вселенная фотографировала меня, а моя его. Я забыла обо всем на свете вмиг. И сама не заметив, устремилась на пушистом золотом дирижабле кружиться в синем небе зеркального мира. В моем немыслимом пути я потеряла золотой дирижабль. Или он стал мне не нужен. У меня появился теперь другой, синий.

Мы занимались любовью все время, оставшееся до отъезда в город. Как сумасшедшие. Мы даже ели всего один раз за все два дня. Перед отъездом.

Он целовал меня в моем подъезде и не хотел отпускать. Я целовала его в ответ, а потом бежала вниз за ним по лестнице. Я выбежала в тамбур под грохот входной двери. Мой парень с ямочками на щеках исчез, испарился, пропал за одно мгновение в темном, старом подъезде бабушкиного дома. Я побоялась открыть дверь на улицу. Я знала, что не найду его там. Ночью в темноте никого не найти.

Больше он мне не звонил. Я не звонила сама. Просто вспомнила. Он не краснел и не бледнел, глядя на меня. Он не волновался, и у него не дрожали руки, как у Корицы. Парень с ямочками на щеках отдохнул в выходные – и все.

Но я не могла найти материальной точки отсчета. Все закончилось или нет? Да или нет?

Я завалила летнюю сессию, последний экзамен. Точнее, я просто не пошла сдавать патанатомию. Я к ней не готовилась. Я лежала в кровати и смотрела на стену. Три дня, не вставая. Если я поднималась, у меня кружилась голова. От слабости или еще от чего. Не знаю.

– Как успехи? – спросил дядя Гера.

– Нормально, – ответила я.

Он поставил на мою кровать тарелку с огромными вишнями, постоял и вышел.

«Хоть кто-то обо мне заботится», – подумала я и заплакала первый раз за три дня.

Я чертила значки на стене и ревела. И вдруг подумала: по идее, я должна страдать особенно, а я страдаю как «дама с собачкой» в переложении Михалкова. Значит, буду страдать стандартно, решила я и, послюнявив палец, нарисовала на старых обоях половину сердца. Пока рисовала, палец высох. Я снова послюнявила палец и очертила вторую половину сердца, а первая уже испарилась, исчезла. На моей стене была только одна половина сердца, что означало: мое сердце разбито. Раскололось пополам. Я порылась в сумке, достала зеркальце и приложила к стене. Нарисованное сердце высыхало на глазах, и на стене и в зеркале. Материальной точкой отсчета стало высохшее на обоях разбитое сердце. Я нашла примету нелюбви. Она раскинула крылья и в этой, и в другой жизни. На моих обоях. И не важно, что ее уже не видно. Важно, что она была. Значит, она есть. По закону вселенского бублика.

Я снова сидела ночами в темном коридоре, привалившись к стенке напольных часов. Я ничего не ждала из прошлого. Я хотела будущее, но сама сломала часы, чтобы остаться в прошлом.

– Не спишь? – спросил дядя Гера и сел по другую сторону напольных часов.

– Давай починим часы, – предложила я.

– Давно пора.

– Почему меня все забывают? Я что? Ненужная вещь?

– Ты особенная. Я всегда о тебе помню.

– Нет. Не помнишь. У тебя есть твоя работа. У меня нет ничего.

Дядя Гера взял мою руку и сжал мне пальцы.

– У меня тоже так было. Это пройдет.

– Даже то? – я впервые спросила его о жене.

– Это стало другим.

Дядя Гера назвал «то» словом «это». Значит, его прошлое еще не умерло и живет в настоящем, только оно стало другим. Значит, он до сих пор его переживает. Я поняла, что прошлое всегда в настоящем, как шесть японских красавиц, пришедших ко мне из далекого восемнадцатого века. От прошлого не избавиться, потому мы таскаем его за собой до конца жизни. Для этого даже не нужно портретов и фотографий, достаточно лишь намека, и все само собой всплывет из старого тусклого зеркала. Вот почему на похоронах зеркала закрывают лоскутами черной ткани. Чтобы постараться забыть.

– Пошли спать. – Он поднял меня за руки.

Я добрела до кровати и легла поверх одеяла. Мои ноги были ледянее льда.

– Посиди со мной, – попросила я. – Чтобы я знала, что я не одна.

Он взял меня за руку и поцеловал ладонь. Она вся была в пыли угла забвения. Его губы стерли пыль с моей ладони, уничтожив частицу забвения меня. Так один поцелуй может заразить памятью.

Я смотрела на дядю Геру. Контуры его тела были седыми от света маленькой новой луны, прикрученной к небосводу. Лицо терялось в темноте. Я видела только дыры глаз, носа и рта.

– Как ты понял, что ты один?

– Я не один, у меня есть ты.

– И ты у меня один.

Я поцеловала ему руку, стерев частицу забвения о нем. Я должна была заразиться памятью о ком-то. Так было честнее.

– Что хуже, когда тебя предают или забывают? – сказала я в его ладонь. Слова отскочили в меня мячами теплого воздуха, как при игре в сквош.

– Это одно и то же, – ответил он.

– Не одно. Бабушка помнила тебя всю свою жизнь.

Мы молчали и молчали в черной комнате черного бабушкиного дома, становясь старыми от одиночества, покинутыми, заброшенными и никому не нужными. На нас была пыль всех углов забвения, как на мебели в заброшенном доме. А новая луна назойливо лезла в нашу жизнь непрошеной гостьей.

– Некого предавать, если некого помнить, – сказала я.

– Спи, а я посижу с тобой, пока ты не заснешь.

Я обняла его руками за шею, совсем как отца в моем детстве. И не знаю, что со мной случилось. Я вдруг поцеловала его в губы. Он разнимал мои руки, а я цеплялась за него, как за последний обломок надежды, и целовала, целовала, целовала. В губы, лицо, шею, грудь, руки. Я заснула, вцепившись в него, как в спасательный круг.

* * *

Утром я вышла на кухню, Гера стоял у окна. Он смотрел в него, не отрывая взгляда. Там, оказывается, люди чаще всего прячут свои глаза. На его руках бугрились мускулы, отсвечивая в лучах восходящего солнца цветом кровавика. Ночью в свете луны его тело блестело амальгамой, при солнце – венозной кровью, застывшей камнем.

– Привет! – сказала я.

Он не ответил, будто не слышал.

– Не хочешь со мной говорить? – спросила я.

Гера медленно развернулся ко мне. Я, не веря, глядела на него во все глаза. Он оказался красивым. Высоким блондином без ботинок. У него даже не виднелось седины. Он еще был молодым, и я не знала, сколько ему лет. Никогда не спрашивала. Но он точно моложе моей матери. Гера приходился ей сводным братом, у них разные отцы. Мою мать тоже бросил отец, как и меня. Я никогда не видела того дедушку, хотя тогда он не умер и, может быть, жив до сих пор.