— Евген Степанович! — обрадовался Богдан. — Неужели вы?

— Как видишь. Собственной, так сказать, персоной, — сощурился полнолицый. А ты того, малость похудел…

— М-да… — расправил плечи Богдан. — Теперь-то уже ничего. Еще неделя — и снова можно… — Сделал движение, каким подбрасывают штангу.

— Забудь, — махнул рукой полнолицый. — Это сейчас никому не нужно.

Петро стоял, упираясь в притолоку. Гость несколько раз посмотрел на него исподлобья, подошел.

— Почему же вы нас не познакомили? — попрекнул хозяев. — Давайте сами. Заремба…

Он пожал руку Петра так, что тот почувствовал — силы гостю не занимать стать.

Узкие глаза Зарембы поблескивали. Петру было крайне неприятно, но взгляда не отвел. Так и стояли, скрестив взгляды, словно мерясь силою. Заремба уступил первый.

— Мне нравится твой товарищ, — оглянулся на Богдана. — Может, Катруся угостит нас чаем?

Девушка побежала на кухню. Заремба примостился на диване, попросил:

— Расскажите, что в лагере.

Петро замялся. “Почему это мы должны рассказывать?” — подумал. Богдан, увидев его гримасу, сказал:

— Евген Степанович наш старый друг. Мы можем быть с ним откровенными.

Рассказывал Богдан. Евген Степанович смотрел немигающим взглядом. По выражению его лица нельзя было понять, о чем он думает. Петру казалось, что Заремба не слушает, хотел даже остановить Богдана, по вовремя спохватился, заметив, как задвигались желваки на щеках гостя. Петра поразило, как гладко течет речь товарища, какие меткие и точные слова находит он. Лишь раз Богдан сбился. Это случилось, когда он вспомнил, как гнали колонну пленных — босых, раздетых — по снегу. Вот тут-то он сбился, услышав всхлипывание: Катруся, застыв на пороге, вытирала слезы. Недовольно хмыкнул, сестра села за стол. “Прости, не удержалась”, — прочитал он в ее взгляде.

Катруся, подавая чай, предупредила:

— Сахара нет, придется вам пить с карамелью.

— И на том спасибо, — сказал Заремба.

Он начал расспрашивать хлопцев об их планах. Петро понял и одобрил тактику Зарембы — как можно меньше говорить самому и как можно больше вытянуть из них. “Он, пожалуй, прав. Я на его месте поступил бы точно так же…”

— Как ваша нога? — вдруг обратился к нему Заремба.

Петро поднялся, сделал несколько шагов.

— Теперь легче… Спасибо Катрусе, через неделю смогу танцевать.

— Так, так… Танцевать, говорите? И это неплохо…

— Евген Степанович, — взмолился Богдан, — вы все ходите вокруг да около. Может, все-таки посоветуете нам что-нибудь?

— Горячий ты, Богдан… Но, может, и посоветую!

— Скажите…

— Не кажется ли тебе, что лезешь поперед батьки в пекло?

— Но ведь душа горит…

— А ты ее чайком заливай, душу-то горящую, — указал гость на стакан. — Чай — это, брат, большая сила…

Богдан выжидающе замолчал. Заремба допил свой стакан.

— Так вот, — сказал. — Мне приятно видеть таких мужиков. Сейчас ничего не скажу, но дело найдется. Должен предупредить: трудное и опасное. Как на войне, — усмехнулся, — а может, и труднее… — Говорил ровным голосом, чуть растягивая слова. — Дней десять поживете еще здесь, — указал на каморку, — пока Петро выздоровеет. За это время мы приготовим ему документы.

— Кто это мы? — вмешался Богдан.

— А может, ты помолчал бы? — проворчал Заремба.

— Не думайте, вуйко [4] , что я не умею держать язык за зубами. Но руки чешутся.

— Успеешь, — успокоил Евген Степанович. — Потом, когда будут документы, товарищу Кирилюку придется переехать на другую квартиру.

Он произнес эти слова просто и обычно, но для Петра они прозвучали чудесной музыкой. “Товарищу Кирилюку…” Выходит, здесь, в глубоком тылу врага, они остаются теми же, кем и были, — людьми. Конечно, право называться человеком надо отстаивать, но ведь оружие у него есть, товарищи есть — вот и можно будет побороться! И Петро ответил просто и сердечно:

— Мы с Богданом — комсомольцы. Можете рассчитывать на нас, товарищ Заремба!

— Вот и хорошо. А так как вы комсомольцы, да еще с образованием, вам и задание — подготовьте листовку. Значит, так — фашисты принялись гнать молодежь в Германию. Надо разъяснить людям, что их там ждет… — Пододвинулся к столу, жестом подозвал Богдана. — Листовку передадите через Катрусю. Она знает, кому…

— Вот она какая, — сказал Богдан. — А еще сестра… Даже мне ни слова…

— Наш первый закон — строгая конспирация, — оборвал его Заремба. — Катруся, — ласково взглянул он на девушку, — золото! Если бы все были такие… — Задумался на минутку, потом продолжал: — Стало быть, к завтрему текст листовки должен быть готов. А основное ваше задание — набираться сил.

Перед тем как выйти, Евген Степанович долго прислушивался. Завернул за дом и бесшумно исчез в темноте.

— Пошел огородами, — сказал Богдан. — Далековато, зато вернее.

Вздохнул, внимательно всматриваясь в темноту, но так ничего и не увидел. Сказал со вздохом:

— Конспирация…

Заремба пришел спустя неделю. Снова попросил Катрусю вскипятить чаю и долго с удовольствием пил. Завел разговор об урожае на огороде, о том, что хлеб на рынке подорожал, что спекулянты окончательно распоясались — три шкуры сдирают с народа. Но хлопцы понимали, что вряд ли Заремба рискнул бы после комендантского часа пробираться на далекую окраину города для беседы о моркови на грядках и о вакханалии на рынке. Поэтому сидели молча, лишь поддакивая. А Евген Степанович, дуя на горячий чай, щурил глаза, аппетитно прихлебывал и очень серьезно обсуждал с Катрусей проблему удобрения для помидоров. Лишь раз, как бы невзначай, обратился к Петру:

— Катруся говорила, вы немецкий хорошо знаете. Верно?

— Почти как родной. Отец работал в торгпредстве в Берлине, и я вырос там.

— Так, так… — Глаза снова исчезли в узких щел­ках. — А ты, Богдан, почему нос воротишь?

— Да разговор уж больно любопытный — картошка, редька… Точно это самое важное…

— А зимою скажешь — картошки бы горячей!.. Или, прошу пана, супа с фасолью…

— До сих пор жили, как-нибудь переживем!

— Надо, чтобы не как-нибудь. Без пищи — какая работа! Еда — большое дело. Ihre Meinung darьber, mein junger Freund? [5] — вдруг обратился к Петру.

Тот вздрогнул от неожиданности и тут же отве­тил:

— Dies haben wir stattgestellt als wir in Kriegsgefangenenlager gewesen worden[6] .