— Не получаем. Почитай, уже лет семь-восемь не получаем. Как эта перестройка поганая все закрутила, так и не получаем. И сокращают нас всех тут…

— Но как же это так, — не сдавался я, — что вы все время отгружаете Кисловодску бутылочные ящики? Да еще контейнерами?

— Ты в своем уме? — опять прямо спросила Домна Потаповна.

Вместо ответа я протянул ей копии фактур.

— Ваши? — спросил я.

— Конечно, нет, — ответила Домна Потаповна. — У нас свои фирменные бланки… И вообще, чьи это подписи? У нас так никто не подписывается. Если бы эти ящики были действительно наши, я сама бы подписала фактуры… Нет, не наши это отправки. Не пьют у нас сейчас минералку, водку только все жрать горазды… Тем более, Кисловодск. Это же Кавказ, там им вообще не до этого.

— Но ведь написано же, что это ваши отправки, — гнул я свое тупо и упрямо. — И печать ваша — вот, видите? — «Отдел рабочего снабжения»…

— Да это фальшивка! Знаешь, что я думаю? Это наверняка коммерсанты, спекулянты всякие под нас работают… Ничего, придет еще наша власть, сметут их всех…

Я в полной темноте. Сижу, лежу или стою — не могу понять. Я не чувствую своего положения, потому что не воспринимаю ничего извне. Только слушаю, как кто-то, страшный и многорукий, не торопясь отслаивает мясо со всех костей моего скелета и одновременно давит эти кости, не забывая сдирать то с одного, то с другого места кожу. Слышу какой-то жалобный вой — Господи, неужели это я завываю? — и, чтобы хоть маленько заглушить себя, впиваюсь зубами в уже изрядно разлохмаченную деревяшку. Деревяшка хрустит — а, может, это трещат мои зубы, которые, едва я перестаю кусать дерево, пытаются выскочить из десен и разбежаться по углам трюма.

Во мраке, несмотря на полное отсутствие даже намека на свет, я вижу множество невероятно жуткого вида тварей, мокрых, обросших косматой шерстью. Твари шевелятся. Они раскачиваются, подпрыгивают, исполняя какой-то мерзкий танец. Каждый их прыжок отдается тяжелым ударом где-то внутри меня, и желудок начинают выворачивать судороги, хотя выворачивать уже давно нечего — все уже вывернуто, и я, наверное, три дня ничего не ел… Неужели я здесь всего три дня? Не может быть, я здесь уже три месяца… Или три года… Каких три года, я вообще всю жизнь сижу в этом гулком вонючем трюме, я здесь родился, и здесь я, наверное, оставлю свои расплющенные кости…

Иногда меня на некоторое время отпускает, и я с ужасом думаю, что от нового приступа либо сдохну, либо сойду с ума, и испытываю дикое, нечеловеческое желание вернуться в «Сорбонну», к Ландбергу, и пусть меня снова колет эта женщина… Я пытаюсь вскарабкаться к люку по узкому осклизлому трапу, но не могу, даже цепляясь за него, встать на ноги. Я обрушиваюсь вниз, стукаюсь головой о шпангоут и плюхаюсь мордой в грязную воду… Меня постоянно мучает жажда (мучает — не то слово), и я начинаю хлебать эту, отдающую ржавчиной и тухлятиной жижу. Меня немедленно выворачивает, и начинается все сначала. Зубы опять потихоньку принимаются вывинчиваться из десен, и я ничего не чувствующей, кроме внутренней боли, рукой судорожно пытаюсь нащупать плавающую где-то рядом деревяшку.

* * *

Вернувшись после краткого отпуска на работу, я прошел в наш с Лидой кабинет (напарница уже была на месте), поздоровался и уселся за стол. Пока включал калькулятор, доставал из ящиков бумаги, появился патрон. Он, не задерживаясь у себя, прошел в смежный кабинет, к нам, и сделал остановку возле моего стола, нависнув над ним, как портальный кран над теплоходом.

— Ты, говорят, ездил в Сургут? — спросил он.

— Ездил, — нахально произнес я.

— Лида, выйди, пожалуйста, — обратился Сошников к моей коллеге. — Сходи к технологам, или к диспетчерам, или куда хочешь…

Патрон выглядел еще более неприятно, чем обычно, и Лидочка, не задавая вопросов, выпорхнула. Некоторое время мы с Сошниковым смотрели друг на друга в упор.

— Ты чего добиваешься? — прошипел патрон.

— Всего лишь хочу остаться здесь… Не стоит, Василий Фомич, со мной так обходиться. Не переходите мне дорогу, и я не буду переходить вам… А то, знаете, я могу вспомнить и про арбузы, и про баржу для узбеков, и про этот контейнер…

Не успел я закончить свою тираду, как патрон вдруг выбросил вперед руки, схватил меня за грудки, и буквально выдернул опешившего инженера Андрея Маскаева из-за стола, так, что он даже пикнуть не успел. Перед самыми моими глазами оказалось перекошенное от злости лицо Сошникова, его налившаяся кровью шея, весь в красных прожилках нос и сверкающие яростью глаза за стеклами бифокальных очков.

— Мальчишка… — громким шепотом проговорил патрон. — Гаденыш… А если я вспомню про твои фокусы? Про щебень и про цемент? Про то, как ты выдавал пиломатериал за дрова? Я даже знаю про тот мешок сахара, который ты вывез, запихав его в капот погрузчика… Понял?! Тебя, дурака, укатают не меньше чем на пять лет, если ты будешь рыпаться!

Патрон швырнул меня на место. Я приземлился на жалобно взвизгнувший стул и треснулся затылком о стенку. Признаться, такой хватки от Сошникова я не ожидал. Мне ужасно хотелось — прямо руки чесались — вдарить ему что есть силы по роже, но козе понятно, что это было бы глупейшим поступком. Поэтому я только выругался в адрес своего начальника.

— Напишешь заявление по собственному, — с видом безразличного спокойствия произнес патрон. — И чтоб больше я тебя здесь не видел. Не нравится — жалуйся хоть в ООН. Но предупреждаю, что ты у меня вот где, — Сошников сжал свой кулак.

Сами понимаете, я больше не мог ни минуты находиться в кабинете. На душе было до того погано, что хотелось повеситься. Ай да Сошников! Ай да патрон! Действительно, обошелся со мной, как с сопляком — снял штаны и выдрал… Но ничего, Василий Фомич, ничего. Я вам и это как-нибудь припомню, и «гаденыша» — это уж точно.

В этот же день я уладил все формальности, а через сутки мне уже нужно было заступать на смену — меня все— таки оставили поработать до конца навигации в должности мастера. Попал я не к кому-нибудь, а к Ивану Павлюченко, который был страшно рад, что будет работать вместе со старым приятелем. Мне, однако, радоваться не очень хотелось — не было, как говорится, повода. Да и по порту поползли слухи один другого вздорнее. Правда была только в одном — в том, что инженер Маскаев решил уволиться по собственному. Но по чьему, конкретно, собственному, — об этом не знал даже я. На этот счет меня мог бы, наверное, просветить Сошников или тот, кто стоял над ним во всех этих авантюрах. Я не исключал того, что решение о моем изгнании возникло у Сошникова из-за того, что на него просто кто-то надавил.

Да и черт с ним тогда, с портом! Если дело принимает такой поворот, то я могу загреметь под статью. Действительно лучше забыть о коммерческом отделе да и вообще о речном флоте. Самое главное — не лезть больше в дело о подмененном контейнере. А ведь если Гену Брашпиля и вправду утопили, то мне сам Бог велел не дергаться… Хотя не может быть, что все это дерьмо кипит из-за каких-то пустых ящиков!.. Но, как бы там ни было, с меня хватит. Я все-таки не Дон Кихот и не три мушкетера.