Младший сержант Анатолий Мелевич, бывший танкист, непонятно каким ветром занесенный в славные ряды морской пехоты. Воевал с августа сорок первого, дважды горел в танке, сменил — вернее, пережил — три экипажа. После госпиталя попал в морпехи. Судя по фамилии — белорус, да и легкий акцент присутствует. В принципе, полезный товарищ — мало ли что, вдруг немецкий панцер затрофеят? С «бронезапорожцем»-то Степан худо-бедно справился, а вот с танком — вряд ли совладает. И все же весьма любопытно, как он тут оказался? Танкистов, особенно кадровых, как правило, в другие рода войск не перекидывали, экипажей всегда не хватает. Это новый танк построить не столь уж сложно, железо оно железо и есть, а вот обучить экипаж…

Ну, и последний боец, их радист. Этот сугубо флотский, в звании главстаршины. Здоровенный парниша, в сравнении с габаритами которого даже немаленькая радиостанция смотрится несерьезным ящичком за плечами. Егор Прохоров, ленинградец. Узнав о последнем, старлей сразу же спросил у Левчука относительно его семьи — блокада прорвана меньше месяца назад, и в городе сейчас еще несладко. Старшина в ответ лишь головой качнул: «не, командир, тут все нормально, детдомовец он, без родни, стало быть».

Вот такой вот интернационал, одним словом.

Все бойцы из числа тех, кто высаживался следом за отрядом майора Куникова — из «озерейковцев» только они с Левчуком да Аникеевым. Случайно ли так вышло, или нет, Степан даже не задумывался — других хлопот хватало. Но за языком, по крайней мере, первое время, придется следить. Это Семен Ильич с Ванькой к периодически проскакивающим в его речи «будущанским» выражениям уже попривыкли, а новые люди могут и не понять. Что, опять же, вызовет никому не нужные вопросы.

— Ну, а коль не имеется, так и времени терять не станем. Снарягу… ну, в смысле амуницию подогнали, ничего не стучит, не грюкает? Киваете? Тогда попрыгали, а я послушаю. Молодцы. Мелевич! И?

— Виноват, тарщ старший лейтенант! — танкист торопливо скинул с плеча сидор, возясь со стягивающим горловину узлом. — Видать патроны из картонки рассыпались. Я счас, быстро, пару минут.

— Мужики… — Алексеев снова скользнул взглядом по лицам бойцов — теперь уже его бойцов, за которых он отвечает лично и перед командованием, и перед собственной совестью. Отвечает с того самого момента, когда остались за спиной фашистские траншеи.

— Еще раз повторю, если кто с первого раза не понял: с этой секунды мы даже не отряд, мы — единый организм. Каждый боец которого — его орган. Откажет печень или почки — всему организму хана. Хихикаете? — фыркнул, в принципе, только Аникеев, но Степан просто не мог оставить подобного без внимания. — Дай-ка угадаю, про что подумал? Небось, про блудень молодецкий дурная мысль в головушку пришла?

Бойцы, не скрываясь, заржали, а лицо Аникеева покрылось красными пятнами — хоть прикуривай.

— Всегда говорил, что шутка в бою жизнь спасает. На войне без юмора никак нельзя, поскольку душа выгорает, а человек без души — труп. Но тут ты, браток, мимо кассы попал, не тот случай!

— Виноват, тарщ командир! Глупость сморозил!

— Ну, формально-то говоря, ты и слова не произнес! — широко улыбнулся старлей, по лицам разведчиков видя, как спадает напряжение, пожалуй, что и взаимное. И только многомудрый Левчук, зараза эдакая, внешне никак не прореагировал, разве что едва заметно ухмыльнулся в прокуренные усы. — Ладно, пошутили — и будет. Всем все понятно? Книжку про трех мушкетеров читали?

— Читали, — на сей раз подал голос радист. — А чего там в той книжке такого особенного?

— Да ничего, в принципе, — пожал плечами Степан. — Просто девиз у них хороший был, «один за всех — и все за одного». Вот так и мы. У одного патроны в неподходящий момент друг об дружку звякнут, фриц услышит — и даст очередью. И всем остальным полный трындец настанет. Короче, заболтались мы. Проверились, готовы? Тогда двинули…

— А вопрос можно? — неожиданно подал голос тот, кого старлей меньше всего ожидал услышать — старший сержант Баланел.

— Задавай.

— А вот как мне шутить, коль вся семья под румынами осталась — жена с двумя дочками, да мамка старая? А румыны нас сильно не любят. Узнают, что я под Одессой да в Крыму воевал — а мы там много мамалыжников под землю спровадили, — всех повесят, а дом спалят. Может, и некуда мне уже возвращаться, кто знает…

Степан на несколько секунд откровенно завис: ну, и что ему отвечать? Ох, не вовремя Никифор свой вопрос задал, ох, не вовремя! И ведь не смолчишь: вон как остальные напряглись. Да твою ж мать!

— А я за товарища старшего лейтенанта сам отвечу, — внезапно пришел на помощь Левчук, сделав рукой незаметный жест — «мол, молчи».

И продолжил — жестко, резко, даже не произнося, а выплевывая слова:

— Так шутить, как все другие шутят. У многих тут родня под фашистом осталась, и ничего, живут и воюют! Верят, что живы все, что встретятся еще. Земли свои поскорей назад отбить хотят. Коль душа выгорит, как командир наш сказал, кому ты такой нужен будешь? Тебе, браток, ежели только о плохом думать способен и в светлое не веришь, только один путь остается — сразу на тот свет. Вона, германские траншеи в ста метрах — бери гранату и вперед! Глядишь, и упокоишь парочку иродов, ежели они тебя первым не пристрелят. Только остальным дай подальше отойти…

— Товарищ старшина, да я ж вовсе не то имел в виду! — возмущенно вскинулся Баланел, изменившись в лице. — Вы это чего удумали, чтоб я — да панику с прочим пораженчеством разводил?! Да я этих гадов бил и бить буду, да хоть зубами рвать, ежели патроны закончатся! А уж чтобы товарищей подставить?! Никогда такого не будет!

— Отставить! — негромко буркнул старлей. — Никто тебя ни в чем не обвиняет. А на душе сейчас не только у тебя одного тяжко, много тут таких, это товарищ старшина верно сказал. Ничего, скоро встретишься со своими, точно говорю. Максимум через год освободим твою Бессарабию. Вот и с семьей повидаешься. Живы они, не сомневайся даже, нельзя в дурное верить. Главное сам под дурную пулю или осколок не подставься.

— Уверены, товарищ старший лейтенант? — тяжело вздохнул разведчик. — Силен фриц пока что…

— Убежден, — отрезал Степан, мысленно прикинув, что никаких военных тайн, в принципе, не раскрывает. Может, и не стоило столь уж откровенничать, дойдет до командования — возникнут новые никому ненужные вопросы, но что уж теперь? Как говорится, сказал «а» — говори «б». Да и бойцы слушают — аж рты пораскрывали.

— В этом году мы фрица окончательно измотаем, сломаем, так сказать, хребет ихней хваленой военной машине. А в сорок четвертом так вперед рванем, что только держись. К весне Одессу освободим, следом из Крыма фашиста выбросим, а уж там и на границу выйдем. Ну, а дальше все понятно — попрем безостановочно до самого Берлина. И флаг наш над руинами Рейхстага поднимем.

Разведчики молчали, переваривая информацию и, очень на то похоже, ожидая продолжения. Нет, уж, достаточно на сегодня. И без того лишнего наговорил…