на холсте свой мир. Люди в кофейне, пальмы, улицы, расплывающиеся формы. У людей на его набросках есть еще трубки во рту и интересная обувь. А на картинах всё лишнее отбрасывается, все становится проще и яснее. Роскошные цветы, листья аканта, чистые краски, он познает их здесь, на краю Африки, и будет писать их годами, на полях своих писем и на обойной бумаге своих картин. А много позднее, когда он уже не сможет ходить, когда он будет рисовать только палкой и вырезать ножницами, с ним будут всё те же округлые формы листьев, весенний расцвет природы тех марокканских месяцев будет возвращать ему жизненную энергию, а воспоминания останутся его единственной радостью.

В феврале 1913 года сталкиваются Северный и Южный полюса литературы – Франц Кафка и Эльза Ласкер-Шюлер. Вообще-то Кафка ни разу в жизни не сказал ни о ком дурного слова, даже если он пытался (например, в адрес отца), то получалось такое длинное и витиеватое письмо, что вся сила его недовольства схватывалась ремнями безопасности формы и языка. Но когда Кафка встречает Эльзу Ласкер-Шюлер, его предохранители перегорают, слишком уж сильно ее дикая сексуальная энергия заставляет ощутить его собственную скованность. И вот 12 февраля Кафка пишет Фелиции Бауэр, своей возлюбленной, которая, к счастью, так далеко, что он может считать ее просто адресатом своего письма и не думать о ней, как об адресате своего вожделения, так вот, он пишет этой самой Фелиции Бауэр: «Я ее стихов терпеть не могу, я ничего в них не ощущаю, кроме скуки от их пустоты и отвращения к их искусственной выспренности». И далее: «Да и проза ее мне претит по тем же причинам, в ней слишком много безрассудных содроганий ума нервической городской дамочки». Проще говоря: я ее боюсь. Кажется, что Кафка, это появившееся по прихотливой воле милостивого Бога существо, сотканное из миллионов нервных окончаний, впадает в панику и спасается бегством, потому что боится быть проглоченным ее безбрежной фантазией, ее необузданностью, ее женским естеством. Однажды, 24 марта, они повстречались в Берлине в обществе других писателей в кафе «Йости». Они вместе пишут письмо на почтовой открытке их общему издателю Курту Вольфу в Лейпциг. «Уважаемый господин Вольф», пишет «Ваш преданный Ф. Кафка». И тут же рядом, на открытке – рисунок Эльзы Ласкер-Шюлер и ее подпись именем «Абигейл Базилеус III».

Уже от одних только этих придуманных титулов и имен Кафке становилось не по себе. Разве это не должно оставаться в мире литературы? А вот для Эльзы Ласкер-Шюлер царство фантазии неотделимо от Германской империи. Или от царства небесного. Для нее это всё одно и то же. Это помогает писать стихи, но мешает жить. Ее второй муж, Герварт Вальден, галерист и издатель журнала «Sturm», устал от штормов в своей жизни и расстался с ней. Она начала пить, жила на чемоданах, она пишет, чтобы раздобыть деньги на оплату школы «Оденвальд» для своего маленького сына, а коллеги по искусству постоянно собирают деньги для нее, даже суровый Карл Краус проявляет в ее случае сентиментальность (и открывает кошелек). Так вышло, что через две недели после встречи с Кафкой в Берлине Эльза Ласкер-Шюлер едет именно в Прагу, чтобы выступить там со своими произведениями в «клубе немецких художниц». Она прихорашивается: серебристые сапоги, шелковая рубашка «цвета гротов на Капри». Когда слушатели приветствуют ее аплодисментами, она еще не знает, что будет читать. За сценой она листает свои сборники стихов и никак не может выбрать. Затем она встает и выходит на авансцену. «Она стоит там, похожая на упрямого мальчишку, с ее странным, интересным лицом, которое могло бы принадлежать какому-нибудь русскому нигилисту», – пишет о вечере Мария Гольцер в берлинском журнале «Die Aktion». И вот она начинает читать свои стихи, похожие на магические заклинания восточного пророка. Слушатели не сводят с нее глаз, охваченные смесью смирения и восхищения, все вслушиваются, затаив дыхание – студенты, литераторы, художники, в их числе Эгон Эрвин Киш и Макс Брод, лучший друг Кафки. Нет только самого Кафки. Его страх был слишком велик. Эльза Ласкер-Шюлер возвращается в Берлин, не зная отдыха, блуждая, мечтая о далеких мирах, как она пишет после выступления в Праге Францу Марку и Карлу Краусу. Она ищет мужчину, поднявшегося до ее высот. До безрассудных содроганий ума нервической городской дамочки. До ее гор из тоски, отчаяния и стремлений. Она найдет Готфрида Бенна. Ее голод был достаточно велик.

Как жить на этой убогой земле, когда тебя только что приняли на Олимпе? Лучше всего на какое-то время укрыться в одном из тех немногих мест, которому позавидуют даже боги. И вот Герхарт Гауптман, новоиспеченный нобелевский лауреат, отправляется с женой и шестнадцатью набитыми чемоданами зимовать на виллу «Карнарвон» в Портофино. Где-то внизу волны бьются о скалы, по утрам он раздвигает зеленые ставни и смотрит на бескрайний морской простор. Над ним – кроны старых пиний, под ним, в огромном парке – агавы и пальмы, на гравийных дорожках слышен только медитативный шелест граблей работающих садовников, больше ничего. Он надевает свою францисканскую рясу, купленную в прошлом году, ослабляет пояс на всё более объемном животе и приступает к медитации. Оммммммм. Ветер треплет его седые волосы, он наслаждается тем, как под шум волн всё увеличиваются паузы между отдельными мыслями. Потом, после купания и обильного завтрака, он садится за письменный стол.

А вечером Мария готовит пасту с грибами и жаркое из кабана с каштанами, даже во время медитации его периодически преследуют мысли об ужине, он ничего не может с собой поделать. Поздним вечером, после трех блюд и рюмки граппы, Гауптман записывает в своем дневнике, явно под впечатлением от самого себя: «Мы уходим от того, что они хотели сделать из нас, и возвращаемся к тому, что мы есть. Они могут поднимать и ронять куклу, но не меня». Поскольку теперь он знает, что он такое, он хочет и всем остальным немцам показать, что они такое. И полагает, что для этой задачи лучше всего подходит кукольный театр. Для празднеств по поводу столетнего юбилея Освободительной войны, которые должны пройти в Бреславле 31 мая, он пишет «немецкую доисторическую драму», «Представление в немецких стихах». Поглядывая на морскую пену Средиземного моря, он ныряет в глубины немецкой истории. Он придумывает куклу-Наполеона. Куклу-Клейста. И к ним вдобавок несколько кукол немецких плакальщиц. Текст построен на основе старинного немецкого размера книттельферс с парной рифмой.

Двенадцатого февраля «Представление» готово, и он отправляет его в Бреславль, клеит Змарки и преисполнен