одержимость социальным статусом была всепоглощающей и проникала во все аспекты нашей домашней жизни. В сущности, большая часть невзгод, постигнувших нашу семью – по крайней мере, в том, что касалось меня, – была связана с неустанными попытками моей матери превратить меня в девушку из британского высшего общества – вероятно, такую же, какой была воспитана она сама.

Наша утренняя процедура начиналась перед рассветом. Мать будила меня, аккуратно встряхивая в постели, а завтрак уже стоял на столе.

Мы не говорили друг с другом, пока автомобиль безмолвно двигался по пустым улицам. Прижавшись носом к окошку, я смотрела на луну, следовавшую за нами, появлявшуюся и исчезавшую за деревьями, и на дома, где в окнах еще не зажегся свет.

Мне было шесть лет, когда мы стали ездить на ранние утренние занятия к доктору Хардеру, уважаемому профессору музыки, который обучался в Японии у знаменитого Синичи Сузуки. В то время лишь немногие преподаватели пользовались новаторским методом «материнского языка» доктора Сузуки, где использовались принципы усвоения языка, такие как слушание и повторение, для обучения детей игре на скрипке. Уроки профессора Хардера пользовались большим спросом, но моя мать соглашалась только на лучшее, даже если это означало, что мои занятия начинались в шесть утра.

После уроков мы объезжали несколько престижных школ, которые я посещала. Всегда пунктуальная, моя мать ждала меня в автомобиле у тротуара после окончания занятий. Она молча вручала мне термос с теплым гороховым супом, и мы отправлялись на следующее занятие: балет, чечетка, теннис, верховая езда. В выходные дни или по вечерам преподавателей провожали в гостиную, где мы работали за длинным дубовым столом в неярком свете винтажных золоченых торшеров и большого канделябра. Моя спина неудобно прижималась к резьбе на жесткой спинке деревянного стула, пока мы работали над моим французским произношением или сочинениями и составляли договоренности на будущее, чтобы ни один предмет не оставался без внимания.

Среди этой изменчивой группы педагогов была личная учительница каллиграфии, которая учила меня, как нужно держать ручку, какое давление нужно прилагать к бумаге и какими движениями нужно создавать безупречно выписанные буквы. Мои уроки проходили у нее дома, в кремовом особняке с красной черепичной крышей. Оказавшись в просторном фойе, я следовала за ее длинными седыми волосами и колышущимся серым сарафаном в уютную комнату в башенке с видом на лес за ее домом. Мы сидели бок о бок за антикварным столом, пока она мягко водила моей рукой, направляя инструмент для письма. Уроки были безболезненными, но все равно причиняли мне беспокойство. Каллиграфия никогда не была моей сильной стороной, и мать очень критично относилась к моим недостаткам, вплоть до последнего росчерка пера.

Она была неутомимой в своем стремлении сделать из меня успешную и рафинированную молодую даму, включая обучение классическому британскому произношению. Когда школьные учителя поправляли меня и говорили «не тиатральный, а театральный», я настаивала, что говорю на «реальном» английском языке. «Но здесь Америка», – логично возражали они, поэтому я научилась одному выговору для моей матери, а другому – для учителей.

После ужина начинались уроки дикции.

– Повторяй за мной, – говорила она.

В четверг четвертого числа

лигурийский регулировщик регулировал в Лигурии,

но корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали.

Это упражнение повторялось вечер за вечером. И если педагоги были терпеливы, то мать высмеивала меня.

– Не легурировщих, а регулировщик, – с напором говорила она. – Повтори еще раз, только правильно.

Но мне никогда не удавалось добиться ее одобрения: либо тон голоса, либо выговор был слишком американским, недостаточно рафинированным.

Уже с первого класса учителя стали отправлять меня домой с записками, где выражали беспокойство моими тревожными симптомами. Даже незначительная ошибка вызывала у меня приступы сомнения в себе; малейшая оплошность причиняла острую физическую боль, которая оставляла меня слабой и разочарованной на целые дни после инцидента. Эта схема вошла в привычку в последующие годы: даже легкая критика отправляла меня в порочный круг замкнутости и стыда. Начальники на работе укоряли меня за «чрезмерную чувствительность» в обратной связи. Друзья и коллеги советовали поменьше беспокоиться и не принимать все так близко к сердцу. Но их благонамеренные предложения почти не заглушали критические голоса у меня в голове. Иногда я удерживалась от самокритики, вонзая в ладонь ноготь большого пальца до тупой пульсирующей боли или считая трещины на тротуаре, пока шла по улице, – все, лишь бы отвлечься от тревожных мыслей. Эти усилия не всегда бывали успешными, и иногда мои страхи и тревоги просачивались наружу в виде резких слов, обращенных к коллегам, или неуместных выражений, когда я обнаруживала опечатку в набранном тексте. Несколько раз паника отправляла меня в палату «Скорой помощи», когда мои симптомы оказывались похожими на сердечный приступ. Я проводила недели на кушетке психотерапевта, работая над преодолением, казалось бы, непреодолимого убеждения в своей никчемности, недостойности любви и уважения. Но как бы упорно я ни старалась заглушить голоса в моей голове, я таскала с собой список личных изъянов, словно тысячефунтовую гирю.

Я рассматривала собственные тревоги как побочный продукт неустанной критики моей матери, ее неутомимого желания превратить меня в человека, которым я не хотела быть, скроенного по ее образу и подобию. Я возлагала все свои несчастья на ее плечи. Но мне предстояло узнать, что любые реальные ошибки, которые она совершала, бледнели по сравнению с несправедливостями, которые ей пришлось вытерпеть в прошлом.

4

Разбор

Выброс адреналина пробегал по моему крошечному телу каждый раз, когда я слышала звук дверной задвижки около шести вечера. Я оставляла все свои дела, бежала к парадной двери, бросалась в объятия своего отца и на одном дыхании предлагала понести его чемоданчик. Ухватившись обеими руками за поношенную кожаную ручку, я медленно проходила с ним по коридору, и он внимательно слушал мое описание главных событий прошедшего дня: что нового я узнала в школе или какой рисунок я нарисовала на уроке изобразительного искусства.

Старомодный юрист, подлинный джентльмен и государственный деятель, скроенный по образцу былых времен, мой отец был блестящим и уважаемым человеком. Он никогда не сказал ни о ком дурного слова и был честен до неприличия. Он возвращал десять центов, если ему давали сдачу с излишком по ошибке, или оставлял уведомление, даже если слегка поцарапал краску на соседнем автомобиле.

Он учил меня таким же строгим этическим нормам. Даже незначительная ошибка в суждении могла стать наглядным уроком, напоминанием о важности честной жизни.

Большую часть времени по выходным я проводила