— Но, Малин, я всего лишь выполняю свою работу.

— Скоро подъедут техники и примутся за дело. Мы должны взять с этого места как можно больше.

— Я готова! — возвещает женщина-фотограф.

Малин думает, что та, вероятно, всего лет на восемь-девять старше Туве и, должно быть, ее голые пальцы болят на морозе.

— Она мерзнет, — говорит Малин.

— Наверное, — соглашается Даниэль, а потом мимо Малин направляется в сторону своей машины, не оборачиваясь.

Когда мне впервые пришло в голову, что она может помочь мне спуститься, висеть здесь стало тоскливо. Потому что таково уж мое положение. Я парю и не двигаюсь. Я здесь и везде. Но это дерево не лучшее место для отдыха. Отдыха, вероятно, никогда не будет. Я не знал его до сих пор.

А все эти люди в своих утепленных одеждах?

Неужели они не понимают, что стараются напрасно?

Или они думают, что можно сдержать мороз?

Разве они не могут спустить меня?

Я начинаю уставать висеть здесь, уставать от ваших игр под моими ногами. Конечно! Мне весело наблюдать, как ваши башмаки оставляют следы на снегу, как вы описываете круг за кругом, будто беспокойные мысли, спрятанные в недоступных нам глубинах мозговых извилин.

— Терпеть его не могу, — взрывается Зак, когда автомобиль «Корреспондентен» исчезает в тумане. — Он противнее, чем накачанная кокаином спидоносная пиявка!

— Это потому, что он так хорошо делает свою работу, — отзывается Малин.

Американские метафоры Зака всплывают, когда их совсем не ждешь, и Малин часто спрашивает себя: откуда? Зак, насколько ей известно, не поклонник американской поп-культуры и едва ли знает, кто такой Филип Марлоу.[12]

— Если он такой чертовски хороший работник, что он делает в провинциальной газете?

— Может, ему здесь нравится?

— Это уж точно.

— Каково ему висеть там, как ты думаешь? — Малин оборачивается в сторону трупа.

Ее слова будто застывают и задерживаются в морозном воздухе.

— Это всего лишь кусок мяса, — отвечает Зак, — а мясо уже ничего не чувствует. Каким бы он ни был человеком, личностью, теперь он уже совсем не то.

— Но он может кое-что рассказать нам, — замечает Малин.

Карин Юханнисон, аналитик, врач-патологоанатом, сотрудник Государственной криминалистической лаборатории, остервенело бьет себя по бокам; в пуховике ее движения неуклюжи, но в то же время не лишены элегантности. Летающий в воздухе пух похож на причудливой формы снежные хлопья, и Малин, глядя на добротную красную ткань, думает о том, что пуховик, должно быть, страшно дорогой.

Даже в меховой шапке, с розовыми от февральского мороза щеками, Карин выглядит слегка постаревшей принцессой с Ривьеры, этакой Франсуазой Саган средних лет, привыкшей к безоблачному небу над головой и слишком нежной для работы, которую ей приходится выполнять. Загар после отпуска в Таиланде на Рождество еще не сошел. «Иногда, — думает Малин, — мне хочется быть такой, как ты, Карин, выйти замуж за деньги и беззаботную жизнь».

Сопровождаемые помощником, специалистом по расследованию места преступления из линчёпингской полиции, они осторожно приближаются к трупу, ступая в чужие следы.

Карин интересуют чисто технические моменты. Она будто не видит голого человека на дереве прямо перед собой, избегает смотреть на его жир, кожу, то, что когда-то было лицом. Подавляет все предчувствия и ощущения, которые, подобно неслышному зловещему шепоту, родившись в распухшем мозгу мертвеца, медленно опускаются на город, поле и лес; этот сдавленный плач, который, пожалуй, можно заглушить одним способом.

А именно, дав ответ на вопрос: кто это сделал?

Карин, что видишь ты?

«Я знаю, — думает Малин, — ты видишь объект. Набор деталей, аппарат, из которого нужно извлечь записанную историю».

— Вряд ли он попал туда без посторонней помощи, — рассуждает Карин, стоя почти под самым трупом.

Она только что фотографировала следы обуви вокруг дерева, прикладывала к ним линейку — даже если это следы их собственные или Петера Лидберга, что наиболее вероятно, они должны быть изучены.

— Как ты думаешь, давно он умер? — вместо ответа спрашивает Малин.

— Трудно сказать, судя только по его внешнему виду. Я стараюсь избегать необоснованных предположений. На такие вопросы можно ответить только в прозекторской.

Этого и следовало ожидать. Малин переключает внимание на солнечный загар Карин, на ее теплый пуховик и на то, как пронизывает ветер ее собственную куртку — дешевку из «Стадиума».

— Мы должны обследовать почву, прежде чем спустим его, — говорит Карин. — Нужен нагреватель, как у военных в Кварне. Натянем тент, так мы избавимся от всего этого снега.

— А болото не получится? — спрашивает Малин.

— Только если нагреватель будет работать слишком долго. Аппарат привезут через несколько часов. Если, конечно, он не задействован в другом месте.

— Но ему нельзя так больше висеть, — беспокоится Малин.

— Сейчас минус тридцать. При таком морозе с телом ничего не произойдет.

Зак оставил мотор работать на холостом ходу, и разница между температурой в салоне и снаружи составляет верных сорок градусов. От тепла человеческого дыхания боковые стекла заиндевели.

Малин садится на пассажирское сиденье, и Зак немедленно шипит:

— Закрой дверь! Фру Юханнисон уже закончила?

— Ей нужно связаться с Кварном и получить оттуда агрегат.

Прибыли еще две патрульные машины, и сквозь морозный узор на стекле Малин видит Карин, дирижирующую одетыми в форму полицейскими.

— Теперь мы можем ехать, — говорит Зак.

Малин кивает.

Когда они снова проезжают садоводство в Шёвике, Малин настраивает радиоприемник на волну Р4. Ежедневно с семи до десяти ее давняя подруга Хелен Анеман ведет там программу.

Часы на приборной панели показывают 8.38.

Сразу же после «А Whiter Shade of Pale»[13]всплывает мягкий женский голос: «Я только что заходила на новостной сайт „Коррен“. Сегодня необычный день, дорогие радиослушатели. И я имею в виду не мороз. На дубе посреди равнины в окрестностях монастыря Вреты полиция обнаружила голого мертвеца».

— Быстро! — Голос Зака перекрывает радио.

— Это Даниэль, — отзывается Малин.