Бог, как же! Я пробовал когда-то и это, но что Он может дать мне? Я вижу везде одно и то же: эти безутешно взывающие к Нему люди только и ищут возможности вступить в сделку с тем, что есть тьма, как сами же они верят.

Нет, я не одинок, вокруг немало подобных мне. Но нам совсем не тесно, места всем хватает, его здесь много. В моей бесконечно расширяющейся вселенной все одновременно сжимается. Все становится ясным и в то же время неопределенным.

Конечно, мне было больно.

Конечно, мне было страшно.

Конечно, я пытался бежать.

И все же где-то в глубине души я понимал, что моя жизнь уже прожита. Нет, я не испытывал радости, я просто устал, устал ходить кругами вокруг того, что отвергает меня и чего я тем не менее желал, частью чего я где-то в глубине души все же хотел быть.

Суета человеческая.

Не моя суета.

Поэтому мне приятно висеть здесь голым и мертвым, на одиноком дубе посреди равнины, одной из самых плодородных в стране. И я нахожу, что те два огонька приближающегося к нам издалека автомобиля красивы.

Раньше для меня не было красоты.

Может быть, она существует только для нас, мертвых?

Да, это красота, это такая красота — уйти наконец от всех забот жизни!

В морозном воздухе не чувствуется никаких запахов. Голое окровавленное тело медленно раскачивается взад и вперед прямо над головой Малин, превращая дуб в виселицу, чей недовольный скрип мешается с гулом мотора, работающего на холостом ходу. На спине и выпуклом животе кожа содрана и висит клочьями, обнажая промерзшее мясо всевозможных оттенков мутно-красного. Там и здесь на конечностях в беспорядке разбросаны глубокие раны, словно канавы от вырезанных ножом кусков человеческого тела. Половые органы не тронуты. Лицо не имеет контуров — это просто черно-синяя распухшая жировая масса. И только глаза, выпученные, в красных прожилках, с выражением удивления, голода, сомнения и страха, выдают лицо человека.

— В нем как минимум полторы сотни килограммов, — замечает Зак.

— По меньшей мере, — соглашается Малин.

Она и раньше видела такие глаза у убитых и теперь думает: каждый раз, когда мы смотрим в лицо смерти, все возвращается на круги своя и мы узнаем это обновленное состояние, в котором сами уже когда-то были раньше, — этот испуг, голод во взгляде, еще хранящем изумление первых мгновений.

В подобных случаях она всегда делает так: продумывает все заново, опираясь на собственный опыт и прочитанное на эту тему, пытается увязать теорию с тем, что видят ее собственные глаза.

Во взгляде мертвеца она замечает прежде всего гнев. И отчаяние.

Остальные ждут в патрульной машине, где Зак велел оставаться и тому, в форме:

— Тебе нет нужды стоять снаружи и мерзнуть. Он никуда не денется.

— Вы не хотите выслушать того, кто его нашел? — Тот, в форме, кивает через плечо. — Вон он здесь.

— Давайте сначала посмотрим.

Итак, опухшее замерзшее тело на одиноком дубе, словно младенец-переросток, замученный кем-то до смерти.

«Чего ты хочешь от меня? — спрашивает его Малин. — Зачем привел меня сюда в это забытое богом утро? О чем хочешь рассказать?»

На фоне белого болтаются ноги — темно-синие, с черными пальцами.

«Глаза, — думает Малин. — Твое одиночество. Оно словно растекается над городом, над равниной, проникая в меня».

Первое, что привлекает внимание, — ветка находится на высоте пяти метров над землей, но не видно ни одежды, ни крови, никаких следов на снегу возле дерева, кроме свежих отпечатков ботинок.

«Это следы человека в машине, который нашел тебя, — думает Малин. — Одно ясно: ты не мог прийти сюда сам и раны на твоем теле — дело рук кого-то другого. Тебе, очевидно, нанесли их не здесь, потому что тогда земля под тобой была бы покрыта кровью. Нет, ты долго находился где-то в другом месте, так долго, что твоя кровь замерзла».

— Ты видела отметины на ветке? — спрашивает Зак, разглядывая труп.

— Да, — отвечает Малин. — Как будто сдирали кору.

— Могу поклясться, что тот, кто это сделал, при помощи траверсы[11]поднял его на дерево, а потом уже затянул петлю.

— Или те, кто это сделал, — уточняет Малин. — Ведь их могло быть несколько.

— Никаких следов от дороги в эту сторону.

— Нет, однако ночь была ветреной: сперва снег, потом наст, потом все сначала. Как долго след мог сохраняться? Четверть часа, час, не больше.

— Тем не менее техники должны будут расчистить землю.

— Вероятно, для этого им понадобится мощнейший тепловой агрегат.

— У них такой найдется.

— И давно его здесь подвесили, как ты думаешь?

— Трудно сказать, но точно не раньше вчерашнего вечера — днем его бы заметили.

— Вполне возможно, что умер он гораздо раньше, — рассуждает Малин.

— Это вопрос к Юханнисон.

— Что-то по сексуальной части?

— Форс, кто о чем?

Зак называет Малин по фамилии, когда шутит или отвечает на вопрос, который считает плохо сформулированным либо просто глупым.

— И все же?

— Я не думаю, что это как-то связано с сексом.

— Отлично, здесь мы единодушны.

— Тот, кто это сделал, — рассуждает Зак, пока они возвращаются к машине, — обладал дьявольской целеустремленностью. Что бы там ни было, очень непросто притащить сюда такое тело и поднять на дерево. Для этого нужна дьявольская озлобленность, — продолжает он, подумав.

— Или чудовищное отчаяние, — добавляет Малин.

— Садитесь лучше в нашу машину. Она еще теплая.

Те, в форме, выкарабкиваются из патрульного автомобиля.

Средних лет мужчина на заднем сиденье многозначительно смотрит на Малин и делает попытку подняться.

— Сидите там, — говорит она, и мужчина съеживается опять, все такой же напряженный. Его тонкая бровь дергается, и весь облик выражает один вопрос: «Как, черт возьми, мне объяснить все это? Что я делал здесь в такое время?»

Малин усаживается рядом с ним, Зак устраивается на переднем сиденье и говорит:

— Прекрасно! Здесь, внутри, лучше, чем там, снаружи.

— Это не я, — начинает оправдываться мужчина, повернувшись к Малин, и его синие глаза от волнения увлажняются. — Мне не нужно было останавливаться. Какая, черт возьми, глупость! Ехал бы себе дальше!