и Абрам Гинзбург, первый председатель «Антиквариата». Грабарь в этом трио был связующим звеном между музейщиками и торговцами – он не видел никаких препятствий к продаже предметов, отобранных на выставку, если за них будет предложена достаточно хорошая цена. По мысли Грабаря, высокий научный уровень организации выставки и качество отобранного материала были призваны стать её главной коммерческой рекламой[70].

Распоряжение Главнауки Наркомпроса об отборе икон на заграничную выставку поступило в музеи в конце ноября 1928 года. Комиссией во главе с Грабарем и Анисимовым из разных музейных собраний были отобраны иконы высочайшего качества XIII–XVIII веков, но вскоре после этого музейные сотрудники, обеспокоенные слухами о том, что иконы с этой выставки за границей собираются продавать, стали протестовать против их выдачи. Представители Главнауки и Госторга подписывали протокол об обязательном возвращении икон из-за границы – по документам «Антиквариат» получал иконы до окончания выставки во временное пользование. Однако эти гарантии не выглядели достаточно надежными и в итоге протестные настроения вылились в официальное письмо Ученого совета архитектурной секции Центральных государственных реставрационных мастерских, которое было передано в руки начальнику Главнауки Мартыну Лядову 20 декабря 1928 года.

Удивительным образом это письмо проявило истинное отношение государства к происходящему. Направляя его своему коллеге Льву Хинчуку в Наркомторг и начальнику Алексею Свидерскому в Наркомпрос, Лядов писал: «…при шуме, который создается специалистами, за спиной которых стоят мракобесы-верующие <…> и при несомненной связи этих именно специалистов с белогвардейскими эмигрантами, очень вероятна попытка сорвать эту выставку или, если это им не удастся, подготовить какой-нибудь скандал или похищение какого-нибудь ценного экспоната на самой выставке. Это тем более вероятно, что один из организаторов выставки проф. Анисимов недавно был исключен из членов РАНИОНА[71] за напечатание в Праге за счет чехословацкого правительства и с белогвардейским предисловием книги с резко выраженным антисоветским, глубоко религиозным содержанием… Впредь такого рода предприятия, связанные с экспортом и продажей художественных ценностей, необходимо организовывать без ведома и содействия явно враждебных нам спецов, которые организованно и в полном контакте с белогвардейскими эмигрантами до сих пор срывали всю работу в этом роде экспорта»[72].

9 января 1929 года протест против методов комплектования выставки выразили действующие или бывшие руководители музеев, где находились основные иконные собрания – Илья Остроухов (Музей иконописи), Николай Сычёв и Пётр Нерадовский (Русский музей), Николай Щёкотов (недавний директор ГИМ) и другие. Так, за месяц до предполагаемого открытия выставка оказалась под угрозой срыва. В связи с этим 10 января прошло экстренное совещание представителей Наркомторга и Наркомпроса[73], на котором была принята, как сказали бы сегодня, «концепция внешнего позиционирования» выставки. Не религиозная, а «выставка произведений древнерусского искусства». Не торговая, а «просветительная и научная». Никаких продаж экспонатов – ни во время работы выставки, ни позднее (спойлер: несмотря на это, попытки продаж, конечно же, предпринимались). Роль этой выставки была окончательно определена – стать тизером советских антикварных закромов для зарубежных покупателей.

Список экспонатов выставки был скорректирован в сторону некоторого уменьшения количества уникальных и редких произведений, но не слишком радикального. Так, за границей выставили только тринадцать икон Третьяковской галереи вместо изначально запланированных двадцати пяти, из Русского музея – восемь вместо десяти. Однако в итоге за границу в общей сложности отправили более полутора сотен произведений из музеев Новгорода, Пскова, Ярославля, Вологды, Троице-Сергиевой лавры, Владимира, Архангельска, Ростова, Твери, а также иконы, находившиеся в то время в Центральных реставрационных мастерских, собраниях Третьяковской галереи, музее бывшего Донского монастыря, музее Александровской слободы, Исторического и Русского музеев. Интересно, что среди них не было ни одной чудотворной иконы, во избежание конфликтов с православной церковью за рубежом, как не было и икон, происходивших из частных коллекций – из опасений судебных исков эмигрировавших наследников национализированных собраний.

Открытие состоялось в Берлине в феврале 1929 года. По окончании берлинской выставки иконы поехали сначала в европейское турне – в Кельн, Гамбург, Мюнхен, Вену, а затем в ноябре в Лондон, где были показаны в Музее Виктории и Альберта. Из Лондона весной 1930 года экспонаты переправили в США. Первым городом в заокеанском турне стал Бостон – выставка там был открыта в Музее изящных искусств 14 октября 1930 года[74], а последним – Цинциннати, штат Огайо, там выставка состоялась в апреле 1932 года.

От проведения этой выставки в итоге пострадали собрания провинциальных музеев. Иконы не были проданы за рубежом, но по возвращении перераспределены в пользу более крупных институций. Так, Третьяковская галерея пополнила свое собрание 23 иконами, выданными на выставку из Вологодского, Новгородского, Владимирского, Тверского музеев и Троице-Сергиевой лавры, а также Исторического музея и Центральных государственных реставрационных мастерских. Большая же часть икон выставки досталась Русскому музею. По окончании выставки именно на его адрес были направлены экспонаты. В итоге Русский музей – с разрешения Музейного отдела Наркомпроса – оставил в своем собрании 81 икону из других собраний[75].

К началу директорства Пушкарёва[76] в фондах Русского музея числилось 2800 древних икон (фонд «А»), около 700 поздних икон (фонд «Б») и 560 номеров поздних икон (фонд «ПМ»)[77]. Постоянная экспозиция древнерусского искусства Русского музея «Феодальное искусство XII–XVII веков», на которой было представлено 80 памятников древнерусской живописи, начала свою работу ещё в 1935 году. После войны, в 1946 году, когда произведения искусства были возвращены из эвакуации в Пермь, она была полностью восстановлена.

В послевоенные годы в Древнерусский отдел пришел Николай Григорьевич Порфиридов – тот самый, о котором речь шла выше. Он работал в должности заведующего отделом древнерусского прикладного искусства, несколько лет был заместителем директора по научной части. Совмещая исследовательскую деятельность с научно-организационной, Порфиридов принимал живейшее участие в экспозиционной и экспедиционной работе.

В 1950-е годы специалистам Русского музея стало очевидно, что, несмотря на обширность собрания, для полноты коллекции недостает древнейших произведений, икон московской школы и среднерусских художественных центров. Остро стал вопрос организации экспедиций – и Пушкарёв «на свой страх и риск» выступил их инициатором. Почему на свой страх и риск? Потому что в начале 1950-х даже само слово «икона» все ещё не слишком приветствовалось к использованию, а уж древнерусское искусство и вовсе было нежеланным предметом научного интереса. Так, в 1954 году тогда ещё заведующая Отделом советского искусства Русского музея Вера Константиновна Лаурина и в недалеком будущем – заведующая древнерусским искусством того же музея – со второй попытки защитила диссертацию «Станковая живопись Новгорода Великого конца XIII – 70-х годов XIV веков». В тексте автореферата она указывала, что несмотря на то, что «специальное назначение иконы делало её выразителем религиозной идеологии, ограничивало церковно-догматическими и символическими сюжетами», «новгородская иконопись в некоторых отношениях была связана с народной идеологией, с собственно народным искусством»[78]. Эта ниточка логических рассуждений, связывающая икону и народное творчество на