В общем, неудобно получилось, вместо того, чтобы встретить родственницу со всеми полагающимися ей по праву почестями, она еще и отплатила черной неблагодарностью, сбежав с молодым чиновником. А ведь подобный поступок, скорее всего, первым делом ударит именно по дорогой благодетельнице. Вот что значит помогать бедной родне! Сначала по ней, а потом и по всему семейству Самохиных, в последнем полученном из дома послании значилось, что несравненная Анна Васильевна взяла на себя тяготу пристроить ко двору и младшую сестру Дусеньки, Полиньку, которой только-только исполнилось четырнадцать лет. Станет ли теперь тетушка возиться с ее сестрой? Или плюнет с горечью да и отречется от всего проштрафившегося семейства? А раз так, стало быть, своим, мягко сказать, неразумным поступком Дусенька невольно испортила жизнь ни в чем не повинной Полиньке. И теперь бедная девочка всю оставшуюся жизнь вынуждена будет прозябать в скучной деревне, вдали от света, вдали от любви.

Впрочем, все еще можно поправить, главное, чтобы милый друг выполнил свое обещание и повенчался с ней. Женятся, а потом уж вместе упадут в ноги к государыне. Елизавета Петровна ни за что не простит распутства среди своих фрейлин, но законный брак – он и есть законный брак, прикроет ясный сокол ее повинную голову епаничкою, а со временем все простится и забудется. Разумеется, ко двору после такого конфуза не вернуться, да и не возьмут замужнюю фрейлину – не положено. Дуся ведь не дура, понимает, на что пошла, зато тогда, скорее всего, Елизавета Петровна не станет противиться назначению сестры, да и на благодетельницу Анну Васильевну тоже не озлится.

Задумавшись, Самохина чуть не пропустила, как по скрипучей лестнице загрохотали шаги, и дверь в комнату распахнулась.

– Зря ты, Дусенька, у окна сидишь, не ровен час, признает кто, – забеспокоился вошедший и, не приласкав суженую и не скинув плаща, первым делом задернул шторы.

– Кто признает? Окно на задний двор смотрит, чай не на улицу, – Дусенька нежно прижалась к любимому.

– Я возле этого постоялого двора человека Шувалова приметил, если вдруг и он меня видел, доложит куда следует. Придется переезжать. – Молодой человек аккуратно положил на комод треуголку, сбросил с плеч подбитый мехом плащ. Под плащом на нем обнаружился старенький кафтанишка темно-синего цвета. Отстегнув кружевные манжеты, чтобы не испачкать, жених бережно сложил их в треуголку и только после этого поцеловал невесту.

– Так подружка платьев еще не привезла! – всплеснула руками Дуся. – Что будем делать?

– Обойдемся как-нибудь. Потом заберешь, когда вернемся. На вот, плащ тебе купил менее приметный… капюшон на головку накинешь, и не признает никто.

– Сейчас сразу и в деревню?

– Не получится сегодня, подорожная не готова, – он сгреб из верхнего ящика комода прихваченные Дусей с собой драгоценности и, завязав их в узел, бросил в седельную сумку. – К другу моему поедем, у него до поры схоронишься.

– Так ты же сказал, что у знакомых враз отыщут, – изумилась девушка.

– У этого не отыщут, он недавно из-за границы вернулся, учился там, теперь вот на службу устраивается. Да не бойся ты, мне тебя у него проще оставить, если что, он как ученый медик помочь сможет.

– В чем помочь, миленький? Поди рано еще. Да ты не собираешься ли?!

– Не собираюсь, не бойся.

– Ни к какому медикусу я не пойду! Не можешь меня в деревню свою везти, к тетке моей поедем, она как раз из имения воротилась. Тетка все поймет, может, и простит, пожурит для приличия, но не съест ведь.

– Не устраивай мне бабьих истерик! Сказал пойдем, значит, пойдем. Не пойдешь, на руках донесу, невелик труд. А здесь мы не останемся, нашла дурака, Шувалова с Ушаковым дожидаться.

– Как хочешь, а не пойду. А силой потащишь, кричать стану. Народ сбежится. Куда хочешь, но не к нему. Знаю я, как некоторые особливо оборотистые кавалеры делают, чуть что тащат наивную барышню к медикусу, а тот за несколько монет… Не хочу! Не желаю, чтобы мое дитя кто-то из моей же утробы вытащил. Понадобится, перед родителями повинюсь, одна в какой-нибудь глуши рожу и воспитаю, добрым людям отдам, а сама спрячусь навеки под клобук, а убивать не позволю.

– Да кто об убийстве говорит?! Сумасшедшая! Выпей лучше лекарства, ты сейчас весь постоялый двор на ноги поднимешь. – Он обнял девушку, протягивая ей крошечную бутылочку.

– Что это? Опоить меня задумал? Чтобы сонную распотрошить?! Ишь ты, бога не убоялся. – Дуся оттолкнула пузырек, да так, что тот покатился по полу. – Люди!

– Опомнись, ну что ты тут будешь делать! Не блажи! Ну, прибежит стража, меня в кандалы, чай, ведаешь, где я служу. Узнает мой начальник, что я незамужнюю девицу совратил, тем более фрейлину государыни, – самолично кожу сдерет. Меня не жаль, себя пожалей, твоя семья в жизни не отмоется, сама говоришь, младшая сестра вот-вот приедет, как ей-то после такого сраму жить? А повенчаемся, спокойно родишь, кто там месяца считать станет? Ну, не хочешь к доктору, не надо. У знакомой моей старинной устроимся, она недалеко отсюда живет, тихо, богобоязненно, как оформлю документы, сразу и поедем. Ну что ты, глупенькая? Как тебе и в голову такое могло прийти? Софьюшка мне почти что как родная, тебе заместо старшей сестрицы будет, эта не выдаст, да и все лучше, чем на постоялом дворе.

Дусенька на конец успокоилась, сев подле возлюбленного и даже склонив кудрявую головку к его плечу. Сбежав с любимым, она принципиально не делала придворной прически, обычно за исполнением парикмахерского указа «волосы вверх гладко убраны» следили статс-дамы. При этом никто не интересуется, идет девушке такой фасон или уродует ее. Вот она – Дусенька Самохина – от природы кучерява, точно ангелочек, и локоны эти ей весьма идут. А вот хоть ты что делай, хоть умри на месте, а волосы свои непослушные изволь сделать гладкими, да еще и уложи волосок к волоску. Впрочем, если проспала и прическу уложить не успела, всегда можно парик нацепить. Только в помещении в нем уж больно жарко. Того и гляди сопреешь.

– А вот что, черт с ними, с шуваловскими топтунами, давай наперво пообедаем, а уж потом решим, куда ехать. Я вот что думаю, сдалась нам эта деревня, может, здесь и повенчаемся?

Поцеловав Дусеньку, жених кликнул трактирного слугу, чтобы тот принес обед наверх.

Пока девушка примеряла перед зеркалом обновку, слуга уже расставил на столе блюда, и оставшийся на несколько минут наедине с накрытым столом молодой человек щедро приправил суп своей нареченной снадобьем из бережно поднятой с пола бутылочки.

После нескольких ложек Дуся почувствовала себя сонной и прилегла на кровать. Не спеша ее приятель прошелся по комнате, подбирая разбросанные вещички. А затем спустился к хозяину трактира и заплатил за проживание. Отнеся все вещи в экипаж, он не без труда доставил туда засыпающую на ходу спутницу.

Провожающий гостей трактирный мальчишка последним видел Евдокию Самохину живой.

ЗА ОКОШКОМ ТЯНУЛСЯ унылый осенний пейзаж, покрытая инеем пожухлая трава, похожие на головы лесовиков кочки в снежных шапках, из прорех которых то тут, то там торчали травяные вихры. Под копытами коней слякоть, воздух студен, даже не скажешь сразу, то ли сквозняк из невидимой щели пробирает до костей, то ли это уже простуда взялась за свое паскудное дело – выживать из тела остатки человеческого тепла. Алексей Григорьевич зарылся в меховое одеяло, надеясь хоть немного поспать перед встречей с Ушаковым, да куда там, беспокойные мысли кружились в голове, роились досадливой черной массой, как на отцовской пасеке пчелы. А ведь было о чем подумать, например, как начать разговор с грозным Андреем Ивановичем и, главное, с его протеже, которого начальник Тайной канцелярии обещал предоставить для расследования. Знать бы заранее, что за человек, насколько ему можно доверять. В свои семьдесят один год Андрей Иванович мог самолично провести сложное расследование, распутать заговор и арестовать преступников. А даст человека, который в делах следственных ни бельмеса или, того хуже, которого еще и придется повсюду за ручку водить, ходы-выходы показывать. Глупость. Так и надо сказать Ушакову, либо он сам, либо к черту.