дворцу. Тому самому, Елизаветинскому, барочному. Вот только к центральному входу не повезли. Лиховцев переговорил с начальником караула поста у въезда во дворец, и через полчаса меня препроводили какими-то окольными путями.

Были мысли о том, чтобы бежать и я мог бы это сделать, но чего добился бы? Где я еще могу быть нужным? Нет так! Какое место на Земле, кроме России, нужно мне? Это не пафос, это рационализм. Где родился, там и пригодился. Я слишком русский, чтобы стать французом, или еще кем-то. Я слишком люблю активную жизнь и людей, чтобы отправиться куда-нибудь в глухой уголок Америки. И меня не прельщают развлечения в виде уничтожения индейцев. Некуда бежать, если ты находишься дома.

— Так! Фи! Фу! — выказывал свою брезгливость некий человек, в котором я не узнал, а узрел Платона.

Его можно лично не знать, но лишь слышать о том, как тот выглядит. Обознаться сложно. Этот высокий, чуть выше меня, кудрявый, словно два года нечёсаный чернокожий репер, только рыжий. Зубов был одет в режуще яркие одежды. Панталоны были желтые, сюртук фиолетовым, или порфирным. Попугай, да и только. Однако, это был власть имущий попугай.

— Слушай меня, сын поповский! — демонстративно прикрывая нос кружевным белым платком, гнусаво говорил фаворит. — Ты станешь делать то, что я скажу. Все, о чем разговаривает твой хозяин, ты мне передашь. Так же жду от тебя прожекты, по примеру того, что ты передал князю Куракину. С тобой свяжутся люди, будешь слушать их во всем. И больше никаких виршей! Спрячься! Не высовывайся!

Последние слова Платон кричал. Только проведение знает, чего мне стоило сдержаться и не ударить фаворита. Как же он раздражал! В своей жизни я встречал людей, которые мне не нравились, были те, которых я брезговал, иных считал занудами. Но в таких случаях я поступал так, что просто старался оказаться от таких людей подальше. Если только общение не касалось службы, но это иное, как и другой настрой.

Тут же я видел ничтожество. Знал я кое-что про Платона, многое, о чем читал в будущем, подтверждалось элементарным наблюдением. Ну ведь никчемный же человек, облепил себя побрякушками, а путного для России ничего не сделал. Старушка-императрица все никак смириться не может с тем, что она старушка? Или нерастраченная материнская любовь взыграла. Так есть же на ком реализовываться, как мать. Не хочет с сыновьями наладить контакт, уже поздно? Один, от Орлова, сейчас в Ревеле, другой закрылся в Гатчино. Так можно же было обрушиться со своим материнством на внуков.

Сложным был человек Григорий Потемкин, но он был человек, государственный деятель, пусть и со своими закидонами. А тут…

— Я позволяю тебе говорить со мной! — высокомерно произнес Платон.

— Я сделаю все, что нужно, ваше сиятельство, — сказал я.

И сейчас, когда я принял решение, говорить было уже легко. Как именно, еще не знаю, но я избавлю Россию от этого ничтожества.

— Никто, кроме Николая Ивановича Салтыкова, не будет посредником между государыней и Павлом, — Платон попытался посмотреть на меня зло, жестко.

Не получилось. Не тот это взгляд. Когда человека не уважаешь, тем более, когда начинаешь считать его объектом, дичью, страха нет. Но сыграть его было нужно.

— И сам больше не вылезешь, твое имя, и Надеждин и Сперанский более звучать при дворе не может, — добавил Платон.

Он приревновал? Есть повод? Неужели Екатерина обо мне говорила? Вычислили же, что поэт Надеждин — это я, и стихи Афанасия Фета, как и Тютчева, зашли и признаны пригодными. А еще в Гатчино, в окружении Павла течет, при этом сильно. Наследник под пристальным присмотром и не может проделать и шага, чтобы не было сообщено императрице. Это было предсказуемо, в отличие от того, как поведет себя Платон. Да он больной человек! Помешался на ревности.

— Будешь полезным, сделаю тебя дворянином и оставлю подле себя. А теперь пошел вон! Думай, что и кому говорить, но о нашей встрече ни слова, иначе сгною! — прошипел Платон и я, чинно поклонившись, отправился прочь.

А в голове только мысли о том, где найти штуцер, да сделать это так, чтобы никто не узнал. А еще нужно потренироваться в стрельбе. Иного способа, чтобы убрать Платона, я не видел.

— Это… барин, меня тут пужали, чтобы не говорил кто, почему, куда, зачем. Вы мне обскажите все, не сочтите за труд! Как же не говорить, коли я служу его светлости и должен все говорить князю? — терялся старший кучер.

— Я сам поговорю с князем. А тебя, если князь не спросит, ничего и не говори, никому не говори, если ты жить хочешь, да чтобы семья жила. Ты понял, Семен? — я попытался быть жестким, но слишком устал.

Особенно вымотал короткий разговор с Зубовым.

Сперва я хотел отправится в какую таверну, чтобы там поесть, да и поспать. Мне сейчас было безразлично, где спать, главное, чтобы лечь. Но все-таки отправился в дом Куракина.

Князя не было, потому я смог поспать, потом еще и помыться и поесть. И только после прибыл князь.

— Возвернулся? Это хорошо. Много собралось работы. С братьями переписываюсь, нужно как-то мыслить, чтобы они прибыли ближе к Петербургу, — говорил князь.

— Ваша светлость, я не вправе давать советы, но Александр Борисович в опале, а вы ходите к наследнику. Подумайте, может быть не стоит привлекать к себе много внимания? –возражал я.

— Это я еще решу. Но не только к его императорскому высочеству я захаживаю. Тут просится на обед президент коммерц-коллегии и личный секретарь государыни Гаврила Романович Державин. Подобное многое говорит, — Куракин радовался, как ребенок.