— Бабка… уж не та ли милая старушка, которая давече тебя, Фрол, проклясть грозилась?

— Чегой? — не удержалася я. Это ж когда такое было?

— Зослава! — с упреком воскликнула Люциана Береславовна. Ах да, боярыни не чегойкоют, но вопросы задают продуманные, с уважением к собеседнику.

— Да я так… бабка моя… она ж не могла…

— Могла, могла, — развеял мои сомнения Архип Полуэктович и на крестлице присел. — Явилась и давай кричать, что всех нас проклянет, если мы ее кровиночке, внученьке единственной жизнь поганить станем…

— Архип. — Фрол вздохнул. — Не стоит переживать, Зослава. Мы прекрасно понимаем, что ваша родственница не совсем здорова…

Я кивнула.

Нездорова, значит? Ноженьки не ходют, рученьки не носют, а глазыньки ничего, окромя будущих хором царских, видеть не желают. Но как-то ж донесли и доходили ноженьки с рученьками до Фрола Аксютовича. А язык, выходит, вовсе здоровый, коль повернулся этакое говорить.

Ну все…

В Барсуки, и точка.

Даже если придется запеленать бабку и самолично в сани отнесть… или не в сани. Возок у Кирея попрошу для этакого дела…

— Не знаю, не знаю. — Архип Полуэктович цапнул со стола яблочко наливное, о рубаху потер красным бочком и зубами вцепился. Яблоко только хрустнуло. — Орала она как здоровая…

— Я не про это здоровье… и вообще, не стоит это сейчас обсуждать…

— Не будем. — Архип Полуэктович кусок яблока пальцем подпихнул, чтоб из роту не вываливалось. — Видишь, я всецело с тобой согласный… а вот саксоны… про саксонов-то будем? Или о чем поинтересней поговорим? К примеру, о том, что вам двоим хватит уже дурью маяться…

— Архип, мы не для того здесь собрались…

— Именно, — поддержал Фрол. — Зослава, большое спасибо за помощь, но…

…я не хотела.

Не думала даже в его глаза лезти. Просто позабыла, верно, что порой мой дар соизволения не спрашивает. Рухнула, что ухнула. И дыхание перехватило. И дурно стало…

…но сквозь дурноту слухала я, как бухает тяжелое сердце.

…Фрол, Фролушка… ласково звала… как матушка… матушка оставила, сгорела рано, бросила и его, и еще шестерых, за которыми глаз да глаз нужен. А батька недолго горевал, привел в дом вдовицу. У той своих четверо, ну да миром и горевать легче.

Не было горя.

Когда?

Поле пахать надобно. Лошаденка древняя. Плуг кривой. И землица худая, сыпкая. В такой и хорошее зерно не уродит, что уж говорить про то, которое у батьки до весны долежало? А без зерна не будет хлеба. Или будет, но вновь с дубовой корой мешаный, горький.

Супы крапивные.

Сныть, которую малые драли, тайком в лес бегали боярский, глядели грибов, кореньев, и вдовица, сухая безликая женщина, варила похлебку.

Куры бродили по двору, копались в спекшейся земле, искали еды, потому как кормить их было нечем. Иногда неслись, и яйца получал отец. Ему надо. Он кормилец.

Когда проснулся дар?

После той пахоты, когда отец, кидая зерно в развороченную землю, лишь вздыхал? Или в храме, где мачеха билась лбом о каменные плиты, умоляя Божиню о милости? Или позже, когда проклюнулись реденькие всходы и Фролу отчаянно захотелось, чтоб их стало больше.

Много больше.

Тогда-то отчаяние это и выплеснулось зовом. И землица будто бы пробудилась, прямо на глазах полезли из нее зеленые хлыстовины всходов. Ох и забуяла в том году рожь на делянке Аксюты Лепельского, ажно из боярского дома приезжали глядеть.

…и вскрылось.

Не сама, стало быть, забуяла.

Батьке за Фрола хорошие деньги давали. Мог бы и хату поставить, и лошадок прикупить, и на приданое старшим девкам осталось бы. И мачеха ходила за мужем неотступно, ничего не говорила, только в глаза заглядывала по-собачьи жалостливо.

Страшно было?

Страшно.

Но не так, как позже…

…спасибо батьке, не продал. Сказал:

— Что деньги? Проедятся, проживутся, а Фролка выучится, и тогда…

— Кто его учить станет? — мачеха все ж не выдержала. Тоже боялась. Что осерчает боярин, к отказам не привыкший. Что соседи озлятся. Что… что закончится чудо и на следующее лето землица вовсе ничего не даст. Голода боялась. И холода.

Огня.

Зависти.

Всего и сразу. Теперь-то Фрол ее разумел распрекрасно. А тогда он только и думал, что она решила на его горбу в ирий въехать. И несправедливым сие казалось.

— В Акадэмию поедет. В столицу. Станет магиком, и тогда заживем…

— Когда? — Ее голос походил на хрип. — Да мы все тут…

Ругались сипло.

А Фрол лежал на полатях, притворялся, будто бы спит. И тогда-то сам постановил, что, коль порешат продавать, сбежит. Небось за беглого не заплатят.

И искать не станут.

Он же и вправду до Акадэмии доберется, станет магиком…

Шипели до утра, а после отец, не выдержав упреков — чем и как других детей кормить? — сбег во двор. И маялся, бродил до утра. А мачеха, повернувшись к Фролу, отерла заплаканные глаза.

— Думаешь, мне тебя не жалко? Жалко. Но ты уже взрослый. А они… — Она указала на широкую лавку, где спали дети. — Мы долго не протянем… или тебя, или их…

Она тоже ушла, дверью хлопнув.

А Фрол лежал.

Глядел.

Младшие во сне улыбалися. Свои, чужие… одинаковые. Худые. Волосья светлые, реденькие, сами вовсе прозрачные. Ноги в цыпках, руки загоревшие до черноты. Голодные всегда. Тем летом с голоду нажралися яблони-дички, и добре бы спелой, так зеленой. Маялись после животами. Еле-еле отходили… а ныне что будет?

И девки подрастают.

Кто их возьмет, бесприданниц?

Разве что в дом чужой женою по названию, бесплатною прислугой по сути. Желал ли Фрол такой судьбы сестрам? Нет. Не желал. И чтоб младшие померли с голодухи, если землица и вправду родить перестанет… и Акадэмия… леший с нею, без Акадэмиев жил.

Наутро он сам пошел к боярское усадьбе…

…сложилось.

…и было житие, не плохое, не хорошее. Был договор. Боярин, слава Божине, разумным человеком оказался.

Честным.

Хотя и свою выгоду блюл, что понятно.

— Выучишься и вернешься, — так он сказал Фролу, поглядывая с насмешкою. — За каждый год там два на меня отработаешь. Деньги возвернешь втрое. И будешь свободен…

Что ж… о договоре том, на силе заключенном, Фрол помнил. И учился не за страх, но за совесть. Боязно было, что, выучившись, не сумеет он управиться, что слаб будет, никчемен, что денег не возвернет… со второго курсу подработки брал, благо, силушка дозволяла.