принесли Зальцбургу громкую славу «немецкого Рима», повелел возвести на холме монастырь капуцинов. Уже спустя восемь лет (1602) на основании средневековой башни достроили первую церковь и освятили ее во имя святого Франциска Ассизского и святого Бонавентуры. Веками монахи-капуцины (от них и происходит название холма) имели привилегию подчиняться исключительно папе, сохраняя независимость от местных властей. Бывали на их крестном пути и трудности: монахов выдворяли из города солдаты армий Наполеона, в 1813 году монастырь захватила Бавария, а в 1938-м по планам фюрера на Капуцинерберг задумали построить стадион и концертный зал для проведения музыкальных фестивалей. Лишь благодаря божьей справедливости и терпению капуцины снова и снова возвращались в намоленные места и просили прощения у Всевышнего за грехи человечества.

«Холм, на котором я жил, – пишет Цвейг, – был как бы последней затухающей волной этой гигантской горной гряды; путь наверх, недоступный для машин, был крестным путем в сотню ступеней трехсотлетней давности, но этот тяжкий труд вознаграждался сказочным видом с террасы на крыши и шпили многобашенного города. Вдали панорама простиралась до прославленной цепи Альп (включая Соляную гору под Берхтесгаденом, где вскоре как раз напротив меня изволил поселиться никому не известный человек по имени Адольф Гитлер)».

В 1639 году купец по имени Петер Эттингер получил разрешение построить на холме прямо напротив монастыря капуцинов одноэтажный охотничий дом, окруженный с одной стороны бывшей крепостной стеной, а с другой – огромным лесным массивом в восемь гектаров. Этот дом, будущий особняк Стефана Цвейга, по документам 1650 года был обозначен как «сад» (садовая территория) и по распоряжению действующего архиепископа, графа Париса фон Лодрона{310} в случае новой войны после недавно закончившейся Тридцатилетней должен был быть отдан в распоряжение города под оружейный склад. Но «чрезвычайного положения» так и не случилось, и состоятельные семьи, поочередно владевшие все расширяющимся имением исключительно в мирных целях, постепенно превратили его в туристическую достопримечательность города, наряду с крепостью Хоэнзальцбург и домом на Гетрейдегассе, 9, где зимой 1756 года родился Вольфганг Амадей Моцарт.

Кстати говоря, прочные стены особняка на Капуцинерберг помнят и озорной смех маленького Вольфи, и наставительный голос его старшей сестры Марии Анны по прозвищу Наннерль. Ведь когда этой помпезной виллой с 1766 по 1793 год владела аристократка Анна Хелене Гермес фон Фюрстенхоф, двух ее дочерей летом 1783 года учила играть на фортепиано именно Наннерль, а Вольфи часто появлялся в их гостиной и без приглашения. Позднее, с 1793 до 1823 года, особняк носил название Paschinger Villa по имени нового владельца Антона Пашингера, в гостях у которого, как пишет Цвейг, в 1807 году кайзер Франц I «во время посещения Зальцбурга собственноручно сбивал в длинном проходе нашего дома кегли». И вот спустя еще сто лет в этом же особняке, разглядывая «старинные грамоты различных владельцев», признавая их «вещественными доказательствами» славного прошлого дома, волшебник немецкого языка Цвейг составит золотой фонд своих произведений (новелл, очерков, критических статей, биографических трилогий), обессмертивших сначала его имя, а затем имя и славу дома, холма Капуцинерберг, Зальцбурга и, пожалуй, всей Австрии.

Юридически контракт на покупку дома был оформлен 27 октября 1917 года и обошелся писателю в 90 тысяч австрийских крон. Но «заколдованный замок с башней у старой стены, покрытой плющом на самом высоком холме города» (Фридерика) достался им от прежнего владельца, известного производителя алкоголя Йозефа Кранца, в ужасном состоянии: отсутствовало электричество вокруг дома и в нем самом, при малейшем дожде протекала крыша. Телефон был проведен, но связь изрядно барахлила и разобрать речь на другом конце провода не представлялось возможным. Деревянные конструкции в подвале прогнили, полы проваливались, многие лестничные ступени нуждались в замене, но, пожалуй, больше всего новых владельцев донимал холод, и понадобилось полтора года, чтобы привести дом в надлежащее состояние, а также перевезти из венских квартир необходимую мебель (Альфред Цвейг подарил брату на новоселье ковер), вещи, тяжелые коробки с каталогами, несколько тысяч книг, коллекцию рукописей. Но даже после ремонта первую зиму, «так как угля не было во всей округе», Стефану приходилось писать, «не вылезая из постели, посиневшими от холода руками, которые после каждой страницы, чтобы согреть, снова прятал под одеяло».

Окоченевшими пальцами, внося правки в пьесу «Легенда одной жизни», он прохаживался в «новом» доме по комнатам второго этажа, где на стенах еще сохранились от прежних хозяев панорамные обои французского дизайнера XVIII века Жозефа Дюфура. На первом этаже обустраивал кабинет и библиотеку, развешивал приобретенные картины. В железный сундук, принадлежавший его дедушке Самуэлю Бреттауэру, убрал «под ключ» самые ценные рукописи. Он любовно осматривал батальоны редчайших книг, расставленных от пола до потолка вдоль всех свободных стен, уникальные предметы, добытые на аукционах, – локон седых волос Бетховена, гусиное перо Гёте, письменный стол, шкатулку для денег, скрипку «глухого Бога» (ее он приобретет в июне 1929 года у семьи Бройнинг). Принимая первых именитых гостей и друзей, к чьим воспоминаниям об этом доме мы еще обратимся, Стефан Цвейг мечтал, что проживет здесь всю свою счастливую жизнь. И как раз в новой пьесе «Легенда одной жизни» частично описал обстановку своего обустроенного жилища: «Пышно обставленная комната, где во многих вещах, картинах, бюстах и книгах сказывается благоговейно хранимая память об усопшем. Во всем убранстве нельзя не подметить несколько музейного характера. Средняя дверь, остающаяся все время открытою, ведет на площадку широкой входной лестницы; справа и слева – двери в жилые комнаты»{311}.

Благотворительный вечер, устроенный Леонорой Франк, вдовой покойного «знаменитого поэта последнего поколения» Карла-Амадея Франка, в честь премьеры публичных поэтических чтений ее сына Фридриха, собирает в доме поэтов и писателей, друзей усопшего, первых издателей, критиков крупнейших германских газет и, разумеется, женщин, одной из которых станет Мария Фолькенгоф. Дама, одетая во все черное, которую хозяйка дома в гневе сочла «посторонней», на самом деле носила в сердце тайну, «легенду» ее покойного супруга, став не только крестной матерью Фридриха и последней любовью Карла-Амадея Франка, чудом сохранившей его считавшиеся утраченными рукописи.

Интересно, что уже в 1919 году при написании пьесы автор подчеркивает возраст великого покойного (60 лет) и то, что «безупречен был он с первого дня до последнего и как человек, и как поэт». Этот возраст, видимо, являлся для него самого особой чертой{312}, непреодолимым рубежом. Если угодно, возрастом Достоевского, а также героя новеллы «Смятение чувств», получившего на свое шестидесятилетие сборник научных трудов, подготовленный коллегами и учениками. Цвейг по каким-то личным соображениям посвящал очерки друзьям и коллегам исключительно по случаю их шестидесятилетий. Вот лишь выборочный перечень примеров его юбилейных «речей», лежащих, что называется, на поверхности ввиду их перевода на русский язык{313}. Это статьи к шестидесятилетию Густава Фальке (11 января 1913 года) и Артура