Но это еще не все впечатления. Кроме летающей, была еще и мерзко ползающая живность. Первый раз, когда, не спеша на обратном пути с работы, сдуру внимательно присмотрелась к местным обитателям, меня чуть не вырвало. Страх и омерзение сковали ноги. Меня всю хорошо протрусило; больше этой достопримеча тельностью я никогда не любовалась, старалась миновать этот зловонный участок бегом, не дыша приторным до отвращения прогорклым жареным маслом. На общем маршруте это сказывалось приходом на работу на три минуты раньше. Еще несколько минут выигрывала, шагая не через проходную, а пользуясь удобными лазами в заборе между заводом и нашей конторой. Проскочишь – и сразу на своей территории. Их, правда, постоянно заделывали, думаю, только для галочки. С утра замажут, а к вечеру иди хоть в полный рост.

Моей начальницей была пожилая дама громадных одесских размеров с залежавшейся пыльной «халой» на голове. Сама прическа состояла из несвежих сбитых волос от крашеной блондинки. Свои же собственные, забранные в пучок под этой «халой», были всех цветов радуги, переливались от совершенно седых от самих корней до почти оранжевого оттенка. Каждый день она меняла платья, они были одинакового покроя и фасона, но в любом случае с понедельника, строго по расписанию, она объявлялась в очередном кримпленовом квадратике. На третьей неделе я поняла, что её наряды никогда не стирались, не гладились, оставались такими же неопрятными, как и она сама.

Август, жара несусветная, в нашей комнатёнке нечем дышать. Моя начальница больше всего на свете боится сквозняков, поэтому дверь изнутри она закрывает на щеколду. Со всеми, кто несет разные документы на переоформление транзита, приходится общаться через форточку. Пустишь в помещение – редко кто, ух одя, дверь за собой закроет. Шум, гвалт, ругань вдогонку: сколько можно говорить…

Я стараюсь по мере сил вообще не смотреть на свою мучительницу. Она дико потеет, пот капает прямо с носа. Под мышки она всовывает большие мужские платки, которые через несколько минут вынимает и вешает просушить рядом на спинку ступа. При этом она не забывает каждые полчаса извлекать из своей сумочки залапанное зеркальце и пудру, приговаривая: только носик и лобик, а то я ужасно выгляжу. Да? Мне ничего не остаётся, как отрицательно качать головой и поддакивать: жара, все потеют.

От этой смеси перемешанных запахов пота, несвежей одежды и её косметики в комнатке постоянно затхлый воздух. Я сама чувствую, как у меня по спине катится пот и прилипает к груди бюстгальтер. Каждый перерыв вылетаю на улицу отдышаться. Но это ещё не самое страшное. Впереди меня ждёт обеденный перерыв, вот это настоящие муки и испытание. К этому времени заявляется её супруг с громадной сумкой. Он по-хозяйски открывает наш шкафчик, достаёт из него видавшее виды полотенце, которое выглядит грязнее тряпки, лежащей у входа на полу. Стряхивает его здесь же и накрывает этим полотенечком её стол. Пока супруга сбегает в туалет, он сервирует, ни на минуту не прекращая причмокивать неприятно губами. Всё содержимое сумки перекочёвывает на стол. На полотенечке появляются одна за другой баночки с остатками их домашних обедов за последние несколько дней: куски жареной камбалы и полуфаршированной щуки, завернутая в газетку селёдка с луком, а еще какие-то салаты непонятно из чего. Запах неприятный, мягко говоря.

Я стараюсь выскочить из комнаты поскорее, пока заботливый супруг не открыл банки с «дэликатэсами», неизвестно когда приготовленные фирменные паштеты его незабвенной супруги. При этом он постоянно поглядывал в окно, карауля машину замдиректора базы Лейбзона. Видели б вы, что происходило, когда на какое-то время тот исчезал с базы. Беготня трудящихся по всей территории, от склада к складу, а потом с полными корзинами на выход. Наш благоверный супруг тоже поджидал этот час. Он выскакивал с пустой сумкой и парой сеточек навстречу супруге, и они вдвоем мчались по известному адресу. Через полчаса раскрасневшаяся моя начальница объявлялась уже без супруга и с чувством выполненного долга приступала к трапезе. Наблюдать за ней при приёме пищи не было никаких сил. Я никогда раньше не видела ничего подобного.

Она набрасывалась на еду как животное. По-моему пишу совсем не прожёвывала, запихивала в рот большущие куски, которые частями падали вниз и оказывались на её необъятном бюсте. Она напоминала мне куклу театра Образцова, поющую прима донну. Я стараюсь как можно быстрее разнести свои накладные, схватить завтрак, приготовленный бабушкой, и унестись с этой территории подальше. Только когда немного отдышусь, в один миг проглатываю свою котлетку с хлебом и несусь на Алексеевский рынок. Он совсем маленький, не то что Привоз или Новый рынок, так, базарчик. Зато всегда есть мороженое.

За обеденный перерыв я успеваю съесть любимое абрикосовое, это просто замороженный сок. Как только зубы согреваются после льда, следующий удар наношу по эскимо в шоколаде. Это лакомство растягивала бы подольше, но, к моему сожалению, оно очень быстро таяло и начинало капать. Чтобы никто не видел, отворачивалась к стене и облизывала деревянную палочку. Огорчительно, но всё приятное в жизни очень быстро кончается. Вот и обеденный перерыв пролетел как одно мгновение, нужно возвращаться к себе. Я уже знаю, что меня ждёт. Куча вонючих банок на окне с моей стороны. Всю волю беру в кулак, а как хочется напхать этой «лэе», глаза бы мои её не видели. И так стараюсь на неё не смотреть, а у нее еще, как назло, рот не закрывается ни на минуту Что-то спрашивает – надо отвечать.

Всю её биографию я уже знала наизусть. И как она любила какого-то, а потом узнала, что он бегает к другой. И назло ему вышла замуж за этого – инвалида с детства. Ничего себе инвалид с детства – в день умудрялся делать с базы по три ходки с такими тяжестями, что не всякий здоровяк выдержит. Эта сладкая парочка Зинуля с Фимулей доили контуру целеустремлённо и беспощадно, без всякого зазрения совести.

Как только я окончательно освоилась, моя начальница стала заявляться на работу с опозданиями, в лучшем случае к десяти утра, а начинали мы в восемь. Вид у неё был измождённый и усталый, как будто она всю ночь вагоны разгружала. Через пять минут вся комната наполнялась знакомым амбре, хоть нос затыкай. Я готова была сделать все сама, весь транзит переоформить, лишь бы не видеть эту Зинулю. Особенно доканывали её стенания по поводу того, как она устала от этого графика работы. Как она с шести утра уже на ногах и какой ее ждет каторжный труд. Мне хорошо, мое счастье, что ни в какие комиссии не включают, а она, бедняжка, и в одной, и в другой, и всюду нужно крутиться-вертеться. Давила на жалость, и иногда мне действительно становилось её по-настоящему жаль. Придет откуда-то запыхавшаяся, не успеет попить чайку, как тут же нарисовывается Фимочка со скрученной сумочкой под мышкой.

Его она усматривала в боковое окошко и подхватывалась, чтобы отодвинуть щеколду, причем так стремительно, что я каждый раз вздрагивала. Фимочка, застенчиво улыбаясь, бочком протискивался в комнату, усаживался на место жены, снимал свою панамку с головы, обтирал ею потное лицо и шею, приговаривая: ох, Зинуля, и разогрела ты стульчик, как на печке сижу. Зинуля тем временем проверяла, какие кошелки он прихватил, и исчезала. Я уже знала, куда, и, пользуясь случаем, моментально распахивала окна. Муженек сначала пробовал протестовать, но, наверное, побаивался меня, выходил из комнатки и прятался за диспетчерской, которая одновременно служила и весовой, а то и вовсе где-то исчезал за углом.