– Во имя вашей богини я встречаю вас! – вежливо и звонко ответила им танцовщица, подобрала половины жилета и принялась зашнуровывать их на талии. – Начинайте! Я подожду.

Толпа радостно закричала.

Верный раскинул руки в стороны, принимая льющийся с неба солнечный свет, а потом истово ударил себя кулаками в грудь и полетел по мостовой кругами, выбивая пыль из камней. Барабанный бой рождался под подошвами его сандалий. Дети запели снова, защелкали дощечки в руках младших чумазых помощников, и двое остальных, окружив Этте, начали бить в землю ладонями, пока толпа отвечала им, хлопая и притопывая. Из ниоткуда прорезался голос чьей-то флейты, и все новые люди, вышедшие на шум из соседних домов, заполняли улицу, проталкиваясь вперед и крича – «пустите, пустите!» Кто-то брал детей на плечи, а кто-то уже высовывался из окон высоких этажей, и сорванная со стены гирлянда плюща, не долетев, оплела медную кованую стрелу на вывеске дамского портного.

– Рвись, рвись! – закричал во всю глотку Этин и загремел медной трещоткой, забыв про корзинку и свой заплечный мешок, брошенный у стены. – Давай!

Этте медленно развела руками, изогнулась, уперла руки в бока, сделала один шаг по камням, потом другой – и вдруг ее подхватил ветер, подхватил и понес, не давая остановиться. Только качающийся водопад волос, только дробь, выбиваемая каблуком, только вихрь покрывал – смазанные пятна света проносились перед глазами, и тот же ветер заставлял людей, стоявших плотным кольцом, обнимать друг друга за плечи, раскачиваясь в едином порыве, и повторять: «Аийя… Аий-я»…

– И-и-и! – взвизгнула Этте, разрывая на шее шарф. Толпа ответила стоном, и кто-то упал на колени. Невидимый барабан гудел без устали, низким голосом заполняя уши. Нет, это не барабан. Это кто-то из плясунов, и он поет.

– Рей, дидин, дидан, дидан, дидан, эйй, ех, амари… – пел басом второй из верных, уже не танцуя, а просто щелкая пальцами, пока между его друзей, кружащихся волчком над поющими камнями, выступала гордая Этте во всем блеске своей зрелой красоты. – Рей, дидан, дидан, эй-е… солнце в ее горсти… Ветер в ее руках, следуйте… Следуйте…

– Эй-е… повторяли камни и толпа, и поэт, оторвавшись на миг от созерцания невообразимо прекрасной женщины, заметил, что расстояние между землей и бьющимися в пляске верными все увеличивается. Одна пядь, вторая, локоть…

Он застыл среди беснующихся и смеющихся, поверив своим глазам сразу, безоговорочно. Если видел слишком много чудес – не можешь не отличить чудо с первого раза, не можешь не коснуться его, как есть. И теперь он видел, как двое верных, кружась с закрытыми глазами, медленно-медленно поднимаются над землей, и их несуразные покрывала уносит ветер.

Улица была запружена народом, и крик «стража!» донесся не сразу. Но толпа двинулась впереди этого крика, растекаясь по переулкам, и поэт, толкнув дорогого друга в плечо, вырвал его из прекрасного сна. – Сейчас они придут! – крикнул он. – Бежим! – и бесстрашно двинулся к танцовщице, которая тянула руки к уходящим, удерживая каждого, кто мог на нее посмотреть.

– Хватит! – закричал он. – Хватит, именем богини! Именем… именем Сэиланн, перестаньте! Вас схватят!

Этте очнулась и закричала.

Это подействовало, и он увидел, как медленно опустились на землю двое верных, а третий сам ухватил его за рукав и спросил, грозно занося кулак:

– Какое ты имеешь право говорить о Сэиланн, ты, который не знаешь ничего?

– Я знаю – грустно и быстро сказал он. – Я видел ее с шаром, белым и золотым. И знаю, что она сказала бы мне сейчас. Лучше бежать, чем не бежать. Пора, друзья, пора. В темнице нелегко.

Верный опустил кулак и расхохотался.

– Нам и в темнице легко!

– А все равно бегите – улыбнулся поэт. – Хотя бы ради этой танцовщицы. Так надо.

– Ради нее – да… – просиял верный. – Такое чудо! А как… как ее зовут?

Этте уже опомнилась и начала раздавать приказания, считая детей. – Амар! Амар! – позвала она. – Амар здесь?

– Здесь, мама! А корзинку Этин забрал.

– Хватайте мешки и бегите за мной! Один, второй, третий…

– Нет, за мной! – крикнул поэт. – Давайте. – Он обернулся к старому любителю пляски и отвесил поклон. – Дорогой мой друг, скажите нам скорее, куда нам стоит укрыться от этой грозы, потому что день наш еще не пришел, и…

– Да заткнись ты наконец, что ты, как безымянный! – перебил его друг, отставив положенную вежливость и улыбаясь улыбкой, не приличествующей высокородным, давно лишившимся имени. – Там, за три квартала, есть очень приличный кабак, только для таких дураков, как я. Побежали?

– Побежали, побежали! – загомонили дети и с хохотом устремились за стариком, таща за рукав двоих еще не очнувшихся верных, а третий следовал за ними сам.

Старый подвал с радостью вместил беглецов. Верные с тревогой оглядывались: с непривычки было странно понимать, что в половине мерки от разъяренной стражи можно с удовольствием пить вино, наслаждаться вкусной едой и слышать, как снаружи мимо пробегает множество людей, тяжело топающих по мостовой.

– Говори людям – я гуляю! – отдал приказ хозяину дорогой друг. – Никого не впускать!

– Слушаюсь, высокородный! – осклабился тот.

– Молодец, как всегда, молодец! – Старик обернулся к гостям. – Лет тридцать назад он был главой моей стражи. С тех пор вышел в отставку, сохранил верность мне… И, конечно же, замечательно готовит. Угощайтесь, я заплачу.

Этте посмотрела на него, подошла и от всей души пожала ему руку, как это делается между работниками на берегу.

Он смотрел на нее и не мог оторваться. Сейчас она уже не казалась такой юной и стройной, как тогда, когда ее шаги выбивали искры из камней. У глаз лежали веселые морщинки, а руки были жесткими, и на них выступали суставы. Но к ней тянуло бы любого, кто не ослеп. Да и слепой, пожалуй, потянулся бы. Что значат годы, что значат не в меру пышная грудь и не самый юный возраст, когда походка легка, когда движения точны, когда глаза сияют, а голос… О, этот глубокий голос…

Если бы у меня были золотые шпильки, думал он, я бы призвал лучших из дворцовых служанок, чтобы они уложили эту копну волос в высокую прическу… и одели твой стан драгоценной тканью… и ты бы возносила людей в небеса одним взглядом, проплывая мимо, и…

Они уселись за стол.

– Почему вы такие странные? – спросила Этте, прикусывая кусок мяса блестящими зубами. Верный с восхищением посмотрел на нее.

Поэт насупился. Смотри ты, его тоже прихватило, подумал дорогой друг. А я уж подумал…

– Мы носим и мужские калли, и женские покрывала и принимаем в дар любую одежду, которой одаряют нас добрые люди, потому что если тебе отдали ненужное, ты должен сделать это нужным – вежливо ответил косматый человек. – Мы не меняем наших привычек и спим на голой земле в знак смирения, ведь богиня не признана и гонима, а ее последователи – вне закона. Не отринув себя, не поймешь истину, и мы делаем дела, о которых часто вовсе не можем рассказать, и стараемся тем искоренить злое и неправедное. Мы не должны слишком гордиться, ведь мы – только те, кто несет слово богини и ее Закон. Мы кричим ее слово на площадях, указываем место дуракам, помогаем тем, кто нуждается в помощи, и…