И, кстати – вспомнил поэт, выныривая из темных волн – есть такой особый вид ящериц, рихары. Они грызут «голубую медь», как обычные крысы лижут соль. В глазах у них, наверное, не двоится, и голова не болит. Не знаю, где бы это могло пригодиться.

– А почему из него делаются заряды? А я думал, это просто молнии…

– Он еще и самый дешевый – встрял кто-то.

– Да, теперь – дешевый. Фабрики работают хорошо, и там трудится, должно быть, много людей. Заряды начали из него делать по традиции, потому что во многих магических приборах, помогающих нам экономить силы, использовался нейдар. Он все-таки доступнее прочих металлов, все-таки земная кровь… С тех пор, как один умный человек взял за образец оружие людей с другой стороны неба, наша армия хорошо вооружена. Но нужно быть осторожным. Солдат, который в походе носит с собой большой запас зарядов, рискует плохо целиться, а то и сойти с ума, если он не маг. А если по заряду проходит ток, нейдар сгорает в воздухе полностью, не оставляя никаких следов. Ружья были великим открытием конца прошлого двадцатилетия. Если бы они стреляли только молниями, молнии блуждали бы в воздухе, и нужен был бы маг, чтобы подгонять их – улыбнулся учитель. – А тут солдат берет ружье – и стреляет. Маг только вкладывает огонь, чтобы солдат мог стрелять, перезаряжая ружье. Но маг, как известно, годится не только для этого…

Поэт вытер слезы. Память летела дальше, и с высоты памяти, как с высоты полета кииби, было видно все, даже мелочи, которых он раньше не замечал.

Дорогой друг в соседней комнате, торопясь и зло поджимая губы, писал письмо:

Уважаемый родич!..

За последнее время вы редко передаете мне что-нибудь ценное.

Я не ругаю вас, но считаю своим долгом указать на то, что ваши новости несколько однообразны. Не могли бы вы прислать мне сведения о:

Тех, кто может лечить чужую душу не магическим способом

Тех, кто знает людей

Тех, кто способен восстановить сон очень молодому человеку, пережившему тяжелое испытание, и не одно…

После тяжелого дня один сон сменяется другим.

Ученики сидели за круглым столом и прилежно записывали притчу об одиноком цветке:

Одинокий цветок растет один. Никто не сажает его, никто не срывает его, никто не видит его семян.

Одинокий цветок растет один, среди другой травы, в тишине леса.

Он расцветает там, где нет людей.

Если случайный путник видит его, он поражается красоте, но потом – проходит мимо.

Он мал и слаб, его редко укрывают ветви мощных деревьев, а сорная трава часто выше его.

И все же одинокий цветок растет сам, не прося никого о помощи. Он раскрывается перед солнцем, он растет вольно, ему нет нужды раскидывать широко свои листья и корни, чтобы другие проклинали его за то, что он отбирает у них свет.

Если он и вырастает высоким, а листья его широки – никто не проклинает его.

Корни одинокого цветка не выпьют кровь земли, а листья – легки.

Одинокий цветок не пьет крови других цветов, не болеет ржавчиной или белой болезнью, потому что видит небо и становится его отражением.

Великое счастье – увидеть одинокий цветок, великое благо – семена такого цветка.

Одинокий цветок не растет в неволе.

Одинокий цветок – совершенная красота.

Тайелен постучал по столу перед сосредоточенным мальчиком и улыбнулся. – Поднимайся. Твое время пришло.

«Совершенная… красота» – дописал мальчик и поднял глаза. – Мне пора?

– Да. Иди за мной.

Они спустились на подъемнике в подвал, где было холодно. Мальчик ежился и делал вид, что ему не страшно. Страшно, конечно, было, и еще как! Вдруг не получится?

Но в подвале не было ни одного незнакомого звука, машины молчали, не было никого, даже маленького зверька, поедавшего ржавчину – и мальчик успокоился.

– Ты готов? – спросил его Тайелен, улыбаясь в усы.

– Готов! – кивнул мальчик, сжав кулаки.

– Так иди. Кстати, с днем рождения, юноша. Тебе повезло, ведь ты родился в День Грома!

Дальняя стена подвала, которая зимой была вся в капельках и изморози, сегодня была теплой и сухой. Они шли вдоль стены, простукивая камни.

Наконец один из них проворчал:

– Осторожнее, глупый старик! Так и выщербиться недолго…

– Ай! – мальчик подпрыгнул от неожиданности.

– Большой черный камень удобно прятать среди других больших черных камней – засмеялся учитель. – Кроме того, если ему вздумается надо мной пошутить, он может переместиться.

– Да, да – подтвердил камень. – Подойди ко мне, новичок. Не бойся. Камни не едят людей.

– Ой!

Если бы у камней были лица, то его можно было бы назвать улыбающимся. Его голос немного напоминал голос старшего, названого брата из семьи, приютившей сироту – помнилось, как тот насвистывал, вырезая поделки из дерева, которые потом раздавал младшим. Он отвечал на вопросы, улыбаясь, и усы у него топорщились, как крылья бабочки. Брат не поехал учиться – у них в семье шестеро детей, нужно было помогать отцу рубить лес, да и что ему было делать среди малышей, парню в возрасте?

Мальчик от неожиданности медлил. Старик подтолкнул его в спину.

– Иди, иди. Выслушай его, и узнаешь то, что в силах узнать.

– У меня получилось?

Учитель кивнул.

– Не болтай со мной. Говори лучше с ним. Он тебя будет очень внимательно слушать.

Мальчик обнял камень обеими руками, удивившись, какой он теплый.

В тихом воздухе прозвенели колокольчики.

Младших не подпускали к камню – они еще не подросли, и они этого секрета не знали, потому что могли бы его кому-нибудь рассказать. Все случалось в день посвящения. Но некоторые не дожили до посвящения, а те, кто разъехался по родным деревням, никогда бы никому ничего не рассказали. Но, кажется, император не собирает камней. Не то время.

Небо отражает нас, как зеркало.

Где он теперь, этот камень? Башня лежит в руинах.

Ночью он проснулся в слезах, потому что гром гремел очень близко. Гром то отдалялся, то приближался, и за закрытыми глазами полыхали зарницы. На улице было сухо, ни следа дождя. Одноножки прыгали по синей от росы траве.

Казалось, можно расслышать слова, если постараться, но было так страшно… Страшно, как в день посвящения – день, когда все зависит не от тебя.

И было ясно, что речь идет о катастрофе.

– Опять кого-то убьют… пробормотал он и проснулся.

В полумраке засияла свеча. Дорогой друг, озаренный световым пятном, стоял у кровати в ночной рубахе.