– Я не мог поступить иначе, – проблеял сыщик, он надавил языком на передние зубы, почувствовав, что они шатаются, а кровь, наполнявшая рот, мешает говорить. Он сплюнул себе на грудь, глотнул воздуха. – Когда я занимался делом Зубова и выяснил обстоятельства гибели той девчонки…

– Эту муйню я уже слышал, – Девяткин с размаху влепил противнику пощечину. – Что дальше? Ну?

– Короче, два с половиной года назад, когда я закончил свое расследование, ко мне пришли два мордоворота. Сказали, что они от Олейника. Один был начальником его службы безопасности Алексеем Озеровым. А второй – хрен поймешь кто. Фамилия Панченко что ли… Они сказали, что из материалов моего досье должна навсегда исчезнуть фамилия Олейника. Якобы его не было в гостиничном номере, когда девку выбросили из окна. Поймите… Мне не оставалось ничего другого. Эти парни не менты. Они пришили бы меня в две секунды. И закатали труп в бетон.

– У тебя богатое воображение, мразь.

Девяткин сдавил поясок халата сильнее. На лбу детектива выступили две синие жилки, они пульсировали в такт ударам сердца.

– Они просто пугнули тебя? И оставили без премиальных?

– Дали немного, – прошептал Гаврилов, но решив, что сейчас врать нельзя, поспешно добавил. – То есть они прилично заплатили. Очень прилично. Это был самый большой гонорар, который…

– Еще о чем они просили? – Девяткин с силой дернул поясок халата в разные стороны и отпустил. И снова дернул, уже сильнее.

– Просили… Ну, чтобы я познакомил Зубова с Олейником. Рассказал, будто у Олейника дочь тоже посадили на иглу. А потом якобы убили за долги. Ну, я наплел сто бочек, повторил слово в слово, что велели. Свел их. Олейник даже возил Зубова на кладбище, где якобы его дочь похоронена. Могилу какую-то показывал.

– Ты откуда знаешь, сука? – Девяткин так надавил коленом на грудь сыщика, что ребра затрещали. – Отвечай.

– Я был вместе с ними, – Гаврилов говорил через силу, чувствуя, что вот-вот задохнется. Пояс халата стягивал шею, как удавка. Лицо налилось краской, вены вздулись, а глаза, кажется, готовы вот-вот лопнуть. – Как бы ассистировал, ну, там, на кладбище. Даже слезу пустил. Все получилось убедительно. Олейнику нужен был верный человек, который бы работал не за деньги… За что-то… Ну, вроде как за принципы. Но Зубова не надо выло заводить и агитировать. Он и так был заведен до предела. Олейник сказал, что при его деньгах и связях можно найти убийц их детей. У него уже есть план, как все обтяпать. Отпусти, не могу больше…

– Что происходил в гостиничном номере?

– Всех подробностей не знаю, – Гаврилов кашлял, брызгая кровью, выдавливая из себя слова, как занозы из мягкого места. – Между Олейником и Батыровым случился большой скандал. Ну, что-то там не поделили. Деньги, чего же еще… Я так понял у них были общие дела, какие-то свои финансовые счеты, а потом пошли терки. Хорошее отношение кончилось. Это и все, что я знаю.

Девяткин бросил поясок, поднялся на ноги. Гаврилов лежал на спине, обхватив руками горло, и тяжело дышал. Он побледнел, как простыня, из носа хлестала кровь, а зубы клацали.

– Ну, крой дальше, – приказал Девяткин. – Какие указания ты еще получил? Только не тяни. Я жду.

Он подошел к стене, где висело оружие. Минуту раздумывал над выбором, наконец снял саблю, вытащил ее из ножен. Дотронулся пальцем до двойной заточки клинка и отдернул руку. Оружие работы конца девятнадцатого века, а наточили будто вчера. Острая, как бритва. Клинок слегка загнут. Девяткин сделал короткий замах, словно примериваясь для удара. Гаврилов выдул изо рта кровавый пузырь, одной рукой закрыл лицо, другой схватился за детородный орган.

– Ну? – повторил Девяткин. – Мое терпение кончилось.

– Когда… Когда вы пытались со мной связаться, я позвонил Олейнику. Спросил, что делать. Он сказал: делай, что хочешь. Но не делай ничего такого, что мне не понравится. Короче, его имя и все тогдашние события должны быть забыты. Навсегда. И я продал вам… Ну, как бы сокращенный вариант своих изысканий. Простите… Это я говорю как детектив с большим практическим опытом: вы ничего не сможете доказать в суде. Против Олейника ничего нет… Ни свидетелей, ни улик. Только ля-ля три рубля. Слова. Которым цена… Грош им цена.

– Еще пикни, – и твой труп не опознают даже близкие родственники.

Девяткин долбанул саблей по акустической колонке, срубив с нее верхнюю крышку, пропорол динамики, опрокинул стойку с аппаратурой. Затем справа и слева ударил по другой колонке. Размахнулся и рукояткой сабли разбил плазму. Подошел к полкам с виниловыми пластинками и дисками, плотоядно облизнулся и приступил к планомерному уничтожению музыкальной коллекции Гаврилова.

Когда сыщик лежал на полу, засыпанный осколками пластика и винила, Девяткин выдохся основательно. Он перевел дух, надел плащ. Воткнул саблю в кожаный диван, вытер пот, высморкался на ковер. И ушел, громко хлопнув дверью. Вслед слышались стенания сыщика меломана.

Двигатель самолета гудел неровно. Машина работала на пределе, это ветер, поменявший направление на встречное, набрал сил и окреп. Зубов не смотрел на доску управления, на авиагоризонт и компас. Он вглядывался в небо, гадая, скоро ли переменится ветер и, стараясь экономить горючее, убавил газ. Когда самолет начинал снижаться, снова увеличивал скорость и брал ручку на себя. Когда ветер налетал стремительными порывами, нос самолета задирало кверху, а вибрация становилась такой сильной, что на заднем сидении мешки с тротилом сами собой передвигался с места на место, а пустые сорокалитровые канистры из-под бензина молотились одна о другую. Панова, пристегнутая ремнями, сидела в кресле, часто сглатывала слюну и прикладывала к губам горлышко фляжки. Делала небольшой глоток горько-солоноватой воды, и на минуту становилось легче.

– Нас сносит на восток, – громко, перекрикивая шум мотора, сказала она. – Надо взять пять градусов западнее.

– Что бы я делал без тебя, – крикнул в ответ Зубов, но курс не изменил.

В нагрудном кармане рубашки лежала старинная медная монета, которую он забрал у Суханова, когда того опускали в могилу. Этот талисман не принес Витьке удачи, но с талисманами всегда так, они штучки капризные, не сработал вчера, авось, сегодня выручит. Зубов вытащил монетку, сжал ее в кулаке с такой силой, что на коже осталась отметина. И снова опустил в карман. Он подумал, что Таймураз наверняка нервничает, потому что самолет не появился в назначенный срок. Но этот проклятый ветер внес свои коррективы в расписание.

– Поднимись вверх, – крикнула Панова. – Иначе эта корыто просто развалится в воздухе. Слышишь?

Зубов молча кивнул. Ему не хотелось объяснять простые вещи. Да, самолет плохо слушается руля, он болтается, как коробка из-под ботинок в аэродинамической трубе и того гляди развалится на части. Но подниматься вверх, на высоту, где нет ветра, сейчас нельзя. До места осталось не так уж много, поэтому надо продержаться на этом эшелоне. Борясь с приступами слабости и тошноты, Панова приникла губами к фляжке и расширенными от страха глазами смотрела на рамку авиагоризонта, показывающую сильный крен на правый борт. На этот раз она ничего не сказала, решив про себя, что своими замечаниями только мешает летчику, и Зубов как-нибудь сам, без ее риторических замечаний, выровняет машину.