нее было веселым. — Как дева Мария. Представляешь, сенсация. Непорочное зачатие в солдатском гарнизоне! Дева! Мария-вторая!

Любомир шумно вздохнул. Сказал:

— Была бы ты парнем, врезал бы тебе в ухо.

— Была бы я парнем, какого лешего занесло бы меня в твою комнату? Может быть, лишь для того, чтобы найти общий язык с Маринкой… Не дуйся. Глаза раскрой… Весь гарнизон знает, что она с Прокопычем спит…

— Ты думаешь? — усомнился Любомир и нехотя поднялся с кресла.

— Я знаю, — заверила Майя. И юркнула в кресло, словно кошка.

— Откуда ты знаешь?

— Это же гарнизон. Здесь ничего не скроешь.

Любомир заложил руки за спину и долго молча ходил по комнате. Потом сказал:

— Прокопыч старше ее.

— Ха-ха! — демонстративно засмеялась Майя. — Ей тоже двадцать пятый год. Несовершеннолетняя отыскалась.

— Может, не стоило мне сюда Маринку и приглашать? — в раздумье произнес Любомир.

— Глупый вопрос. Уж санитаркой она где хочешь устроилась бы… Нам и самим отсюда бежать надо. Бежать, пока молодые…

Любомир ничего не ответил. Он подошел к окну, к тому самому месту, где еще несколько минут назад стояла Майя. Увидел себя в темном стекле. И показалось ему, что он старый, очень старый… И что живет здесь не третий год, а по крайней мере тринадцатый.

Но ведь это было совсем не так…

Опрокинутое небо лежало на зеленых камнях. Камни, оплетенные водорослями, были округлые, обточенные водой. Река шумела мелкая, быстрая. Солнечные блики вспыхивали, точно перемигивались друг с другом. И небо купалось в бликах, вздрагивая, кружась… Низкорослые кустарники стояли голые, опавшие листья прикрывали землю мягким коричневым ковром, пахнущим осенней прелью. Недолго, очень недолго гостит лето в этих краях. Скоро спрячется солнце, и снега-метели станут водить хороводы долгой карельской ночью…

Любомир положил руку на перила. Когда он пришел в армию, перил этих не было. И моста не было тоже… Машины шли бродом, вода крыльями била из-под колес. А старшина Ерофеенко сказал, что вот по этой хилой речушке семга — дорогая рыба — к месту нереста пробирается супротив течения. Так и сказал старшина: супротив…

И никто из молодых солдат, сидящих тогда со старшиной в машине, не знал, не ведал, что первый мост через эту шумливую речку будет построен их руками.

Вода была холодная, а течение еще быстрее, чем казалось со стороны. И ноги скользили по камням, словно под сапогами таяли льдышки. Тут не до смеха бывало, если кто искупался. Быстрее растирайся полотенцем да меняй одежду!

Кто-то идет по мосту за спиной. Любомир не видит, кто это, но шаги не те, которые он ждет. Другие шаги. Так шагают люди, обутые в сапоги. В солдатские сапоги на резиновых подошвах. С железными подковами на каблуках.

Точно. Старшина Ерофеенко. Ну и ручища у него, ладонь хоть с лопатой сравнивай.

— Отбываешь, Соколов, значит… — говорит старшина и облокачивается на перила.

— Самому не верится… — сознается Любомир.

— Понятно.

Эх, старшина Ерофеенко! Видно по глазам, хочет он еще что-то сказать, но то ли слов не подберет, то ли стесняется. Удивительно, если стесняется… Наконец:

— Я ведь тоже не здесь родился. А когда приехал, вышел на дорогу с чемоданчиком в руках. После войны, после Европы. Посмотрел окрест. И честно скажу, приуныл… Справа серо, слева серо… Я ведь воронежский…

Старшина замолчал. Кашлянул. Потом спросил:

— Значит, по плотницкому делу продолжать хочешь?

— Плотник я.

— Хорошо это… А может, останешься? Стройка здесь большая предполагается. Одних жилых корпусов штук двадцать будет.

— На родину тянет, — сказал Любомир. — В места родные. Да разве все расскажешь. Не умею я складно говорить.

А зачем складно? Можно и просто так, как говорится, своими словами. Дескать, есть в Одесской области станция Веселый Кут. Не слыхал? Зря. Белые домики с крашеными ставнями, сады, виноградники, нефтебаза, элеватор, кукурузный завод… Скорый поезд останавливается здесь на одну минуту. С тяжким вздохом упадут на перрон бумажные мешки с почтой, кто-то суетливо вскочит в вагон, сжимая в потной ладошке билет… Громыхнет колокол. И последний вагон мелькнет за семафором; короткий вагон, с круглыми буферами…

Подростком Любомир охотно приходил к отцу на железную дорогу. Отец и по сей день работает стрелочником. А с сыном отец говорил:

— Слыхал, как наш век люди умные кличут?

— Атомный.

— Атомный — само собой… Но главное — век автоматики. Так что, Любомир, либо на инженера учись, либо выбирай такую профессию, которая еще долго будет нужна людям.

Первая табуретка, сделанная собственными руками: выпиленная, выструганная, склеенная.

— Ставлю пятерку, — улыбнувшись, сказал мастер. — Крепко сработана.

Вытер со лба пот Любомир. Поднял табуретку и торжественно принес домой.

— Вот, мама… Примите подарок…

У матери слезы на глазах. От радости, конечно… В доме и получше вещи есть. Но табуретка самая дорогая. Она и сейчас цела. Нет ей износу.

Три года работал Любомир в колхозе, в строительной бригаде. Ставили баню, амбары, птицеферму…

Осенью поезд вез Любомира через всю страну. И чем ближе к северу, тем удивительнее и суровее становилась природа: серые камни, серые озера… И небо с низкими бескрайними тучами.

Север. При одном этом слове тоскливо сжималось сердце.

Далекая земля. Безрадостная.

Но радость пришла. Неожиданно… В пальто с белым воротником. В белой шапке из искусственного меха. Радость со звонким, как стук весенней капели, именем Майя.

Метеорологи жили за озером. Майя запускала зонды. И Любомир однажды помогал ей. Потому что был ветер, шар рвался в небо — удержать его было трудно.

Шаги. Ее шаги… Легкие и частые. Будто она едва касается земли. Девочка с шариком.

— Ты почему молчишь? — спросил он.

— Я не знаю, что говорить, — ответила она.

— Значит, все уже сказано?

Она кивнула. Грустно, обиженно…

— Они пролетят быстро, эти шесть месяцев. Сто восемьдесят дней…

— Сто восемьдесят два, — поправила она.

— Ты подсчитала…

— Здесь длинные зимы, — пожаловалась Майя. — И мало солнца.

— Когда ты приедешь в Веселый Кут, у нас будет весна. И молоко будет парное. И ты будешь пить его каждое утро…

— Не знаю.

— Почему? Ты не любишь парное молоко? Просто ты выросла в городе и никогда не пила настоящего парного молока. Правда?

Майя пожала плечами.

— Ты говори, — настаивал он.

— Все может измениться.

— Не понимаю.

— Это заметно.

Он, кажется, обиделся.

— Ничего не стоит на месте, — пояснила она. — Тут и понимать нечего.

— Ты разлюбишь меня?

Майя отрицательно покачала головой.

— Здесь тоже, между прочим, нужны плотники. И учиться можно в вечерней школе.

— Плотники везде нужны. И учиться везде можно.

— И девчонок везде хватает.

— Ты единственная…

— Не знаю.

— За такой ответ в школе двойку ставят. И не зря…

— А что