После ужина родители захотели посмотреть кино, и втроем они посмотрели кино – «Основной инстинкт»,[28]на чем настоял отец. Он смотрел «Основной инстинкт» чаще всего, не уставал отмечать аллюзии на Хичкока, многочисленные остроумные поклоны мэтру, хотя в особой любви к Хичкоку вообще-то никогда замечен не был. Мэй давно подозревала, что фильм с его неотступными и многообразными сексуальными подтекстами просто распаляет отца.

Родители смотрели фильм, а Мэй, желая провести время поинтереснее, писала о нем в «Кваке» – отслеживала и комментировала моменты, оскорбительные для ЛГБТ-сообщества. Откликались очень живо, но вскоре Мэй заметила, что на часах уже половина десятого, и решила, что пора двигаться назад в «Сферу».

– Ну, я поеду, – сказала она.

Отец, кажется, блеснул матери глазами – дескать, наконец-то; впрочем, Мэй могла и ошибиться. Она надела куртку, и мать вышла ее проводить с конвертом в руке.

– Мерсер просил тебе передать.

Мэй забрала конверт – обычный конверт, в любом офисе такие. Даже без адреса. Ни имени, ничего.

Мэй чмокнула мать в щеку и ушла; воздух еще хранил дневное тепло. Она отъехала от дома, направилась к шоссе. Но письмо лежало на коленях, и Мэй одолело любопытство. Она съехала на обочину и вскрыла конверт.

Дорогая Мэй,

Да, можно и нужно прочесть это перед камерой. Я предполагал, что ты так и сделаешь, и пишу не только тебе, но и твоей «аудитории». Привет, аудитория.

Мэй почти расслышала вводный вдох – Мерсер готовился толкнуть ударную речь.

Я больше не могу с тобой видеться, Мэй. Не то чтобы наша дружба была постоянна или идеальна, но я не могу быть тебе другом и при этом участвовать в твоем эксперименте. Мне жаль тебя терять – ты была для меня важным человеком. Но мы с тобой выбрали очень разные пути эволюции и вскоре так отдалимся друг от друга, что общаться больше не сможем.

Если ты была у родителей и твоя мать отдала тебе эту записку, значит, ты видела, как действуют на них ваши штучки. Я пишу, повидавшись с ними, – оба вымотаны, измучены этим потоком, который ты на них обрушила. Это чересчур, Мэй. И это неправильно. Я помог им прикрыть кое-какие камеры. Даже ткань купил. И сделал этос радостью. Они не хотят веселых и грустных смайликов, им не нужны кваки. Они хотят быть одни. Пне под наблюдением. Да блин, никакие услуги не стоят того, чтоб за тобой надзирали.

Если дела пойдут так же, скоро возникнет два общества – вернее, я надеюсь, что их будет два: то, которое строишь ты, и другое, альтернативное. Ты и тебе подобные весело и добровольно станут жить под надзором, вечно наблюдая друг за другом, комментируя друг друга, голосуя друг за друга, нравясь и не нравясь друг другу, улыбаясь, хмурясь и прочим манером почти ничего не делая.

На запястье уже потекли комментарии. «Мэй, ты правда была такая молодая и глупая? Как тебя угораздило встречаться с этим ничтожеством?» Таков был самый популярный комментарий, однако вскоре его затмил другой: «Нашелся его портрет. У него что, снежный человек в роду?»

Она почитала дальше:

Я всегда буду желать тебе только добра, Мэй. И я надеюсь, хотя и сознаю, сколь это маловероятно, что когда-нибудь ваше самоупоение, эта ваша вдохновенная и безудержная экспансия зайдут чересчур далеко на своих глиняных ногах, обрушатся, и к тебе вернется некое ощущение перспективы и человечность. Блин, да что я несу? Все уже зашло чересчур далеко. Не так: я жду того дня, когда некое голосистое меньшинство наконец-то восстанет и скажет, что все зашло чересчур далеко, что этот инструмент, коварнее всех человеческих изобретений, должен быть обуздан, взят под контроль, обращен вспять и, что всего важнее, нам нужна возможность отказываться от него. Мы теперь живем при тирании, где нам не дозволено…

Мэй глянула, сколько страниц осталось. Еще четыре листа, исписанные с двух сторон, – скорее всего, там такая же бесцельная околесица. Мэй бросила письмо на пассажирское сиденье. Бедный Мерсер. Всегда был хвастуном, никогда не понимал свою аудиторию. Но даже сознавая, что он пользуется ее родителями, дабы уязвить ее, Мэй была задета. Они правда сердятся? Она успела отъехать всего на квартал, поэтому вылезла из машины и вернулась пешком. Если они и впрямь огорчены – ну, она должна и может как-то это исправить.

Дома она не обнаружила их в двух наиболее вероятных местах, в гостиной и кухне; заглянула за угол в столовую. Родителей нет. Только чайник кипит на плите – вот и все признаки их бытия. Мэй старалась не поддаться панике, но этот кипящий чайник и зловещая тишина сложились в кривую картинку – внезапно мысли закишели ограблениями, похищениями и суицидальными пактами.

Мэй взлетела по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, на бегу свернула влево, к ним в спальню, увидела обоих – и глаза их округлились в ужасе. Отец сидел на постели, мать стояла на коленях, и его пенис был у нее в руке. У отцовской ноги – тюбик увлажняющего крема. В мгновение ока все трое поняли, что произошло.

Мэй уставила камеру на комод. Никто не произнес ни слова. Мэй не знала, как еще поступить, – ретировалась в туалет, вперила объектив в стенку и выключила звук. Промотала буферный файл, поглядела, что успела поймать камера. Надеялась, что объектив, болтаясь на шее, как-нибудь упустил из виду оскорбительную сцену.

Но увы. Ракурс явил случившееся еще яснее, чем увидела Мэй. Она выключила видеоплейер. Позвонила в ДУ.

– Можно что-нибудь сделать? – спросила она.

Спустя пару минут она поговорила с Бейли лично. Обрадовалась, что дозвонилась до него, – понимала, что уж кто-кто, а Бейли с ней согласится, этого человека моральный компас никогда не подводил. Он ведь не хочет, чтобы такой вот половой акт транслировался на весь мир, правда? Да, это уже случилось, но ведь можно стереть несколько секунд, чтобы нельзя было их отыскать, чтоб они не остались в веках?

– Мэй, ну перестань, – сказал Бейли. – Нельзя, сама ведь понимаешь. Что это за прозрачность такая, если мы стираем все, что нас смущает? Ты ведь знаешь, мы не стираем ничего.

Он говорил сочувственно, отечески, и Мэй понимала, что смирится с любым его вердиктом. Он знает лучше, он провидит будущее на многие мили дальше Мэй и всех остальных, и это отчетливо читалось в его сверхъестественном хладнокровии.

– Мэй, чтобы наш эксперимент и в целом «Сфера» удались, нам нужен абсолют. Нам нужна чистота, полнота. Я понимаю, что этот эпизод пару-тройку дней будет болезнен, но уверяю тебя, очень скоро все совершенно потеряют интерес к таким вещам. Когда известно всё, всё приемлемое будет принято. А пока надо быть сильными. И ты должна показать пример. Не сбивайся с курса.

* * *

Мэй отправилась обратно в «Сферу», решив никогда больше из кампуса не выезжать. Хватит с нее семейного хаоса, Мерсера, уродского родного города. Она ведь даже толком не спросила родителей про камеры «ВидДали». Дома – какой-то дурдом. В кампусе все знакомо. В кампусе никаких трений. Перед сфероидами незачем оправдываться, незачем разъяснять им будущее планеты, они уже понимают и Мэй, и эту планету, и то, как все должно быть и вскорости будет.