Всадника, который чудовищно пил, в Гешер-ха-Зиве не любили. Бывало, он вдруг исчезал — дня, этак, на три, на неделю: закатывал кутежи в Акре, где общался в основном с арабами на рынке. После всего, что потом случилось, нет никаких сомнений, что он был связан с контрабандой гашиша.

— Что вы имеете в виду? Что потом случилось?

— Ну, то есть после происшествия с Кастнером, — пояснила она.

В начале апреля 1944 года доктор Рудольф Кастнер, лидер общины венгерских евреев, установил контакт с гауптштурмфюрером Вислицени[253]из Sondereinsatzkommando Эйхмана и в условиях невообразимо мрачных и устрашающих договорился о выкупе на свободу тысячи семисот евреев за миллион шестьсот тысяч долларов. Выкупаемых еще предстояло выбрать из семисот пятидесяти тысяч тех, кого поэтому специально не предупреждали о том, что их ждут печи крематория и лишили тем самым возможности оказать сопротивление или бежать в леса. Среди тысячи семисот спасенных были и родственники Кастнера. Предпочтение отдавалось евреям влиятельным и из социальных верхов.

После войны Кастнер обосновался в Израиле. Много лет спустя в Иерусалиме появился какой-то помешанный, который стал поливать его грязью, на всех углах крича о том, что на самом-то деле Кастнер будто бы коллаборационист, чьи махинации привели к тому, что семьсот пятьдесят тысяч евреев в полном неведении отправились на гибель. А Всадник сидел в столовой кибуца пьяный и всех подзуживал — дескать, ну и что вы теперь собираетесь с этим делать? — как будто это было их проблемой. Как будто у них, как и у каждого в стране, от всей этой истории с обвинениями и воспоследовавшим судом не разрывалось сердце. Одни считали Кастнера воплощением всего гадостного и гнилого, что имело место в юденратах европейских городов, другие не соглашались: все ж таки время было ужасающее, и он спас столько жизней, сколько смог, а были и третьи — они говорили, что теперь вообще нельзя понять, чем руководствовались те, кто тогда действовал, так что пока лучше сидеть и помалкивать.

В 1953 году Кастнер подал в суд за клевету и выиграл процесс, но это была пиррова победа: его имя оказалось не столько очищено, сколько еще больше замарано, а что до Всадника, то он на следующее утро встал, завел грузовик и поехал будто бы на индюшачью ферму, но там не остановился. Грузовик потом нашли брошенным в Акре, а в Гешер-ха-Зиве Всадника больше никто никогда не видел.

В 1957 году состоялся еще один суд, который Кастнера оправдал полностью, но спустя несколько месяцев его прямо на улице застрелил какой-то венгерский еврей.

— Так, стоп. Минуточку, — прервал ее Джейк. — Вы хотите сказать, что все эти годы не видели его и не получали от него никаких вестей?

— Время от времени он появляется в Израиле, но не здесь. Понимаете, он ведь нас бросил еще за год до тех событий пятьдесят третьего. А весь пятьдесят первый пробыл во Франции. В Мэзон-Лафите[254], где его, как иностранца, официально тренером лошадей не взяли, и он работал нелегально, а по бумагам числился жокеем при частном лице.

— Он когда-нибудь говорил с вами о своих домашних? О Монреале?

— Только когда напивался. Говорил, что в смерти его отца повинны родственники, да и его они чуть до могилы не довели.

— Прямо так и сказал?

Она кивнула.

— А вы не можете вспомнить точные его слова? Они почти что довели его до могилы?

— Это было давно. Он пьяный был. Мы разругались. Разругались, понимаете? Йосеф не разрешил мне обратиться за немецкой компенсацией. Ой, гордый был такой! Не подступись! Не во всем, правда…

— Что вы имеете в виду — не во всем?

— Ну, только насчет того, чтобы не брать деньги у немцев, которые у нас же их и награбили — у кого ж еще-то? — но нет, нельзя, а вот у женщин их вымогать, это пожалуйста… — И, издав короткий, сухой смешок она погрузилась в горькие размышления.

— А зачем женщины давали ему деньги?

— Женщины. Их мужья, отцы… Теперь-то ни у кого уже нет причин бояться. Письма я все сожгла — все до единого. А уж родных своих, которые в Канаде, вы знаете, он таки ненавидел. Кроме того, он ведь лжец был каких поискать.

— А что за письма вы сожгли?

— Зачем вам все знать? Вас кто прислал тут разнюхивать?

— Никто.

— Лично я против Хершей ничего не имею, я им очень, очень благодарна за помощь, жаль только, что она такая крохотная.

— Да-да, я понимаю. Но может быть, он говорил что-то еще? Пожалуйста, для меня это важно.

— Все повторял, что, если бы Херши были в сорок восьмом в Старом городе, они бы первые замахали белым флагом.

— Ну уж, это совсем несправедливо!

— А я разве говорила, что справедливо? Вам сколько лет?

— Тридцать три.

— Вот скажите мне, что в этой жизни справедливо, а? Давайте. Ну, назовите хоть что-нибудь.

— Вы письма от него получаете?

— Открытки. Главным образом на дни рождения Зеева.

Из дальнейших ее слов явствовало, что запои Джо обыкновенно заканчивались в кибуце Выживших узников Варшавского гетто, который неподалеку от Хайфы, а уж они-то там пить горазды! В этом кибуце расположен музей, где хранятся архивы Холокоста.

Затем Хава выдвинула ящик комода и, покопавшись, достала папку. Среди всяких бумажек Джейк обнаружил пожелтевшую газету и фотографии, вырезанные из журналов. Розовощекая gemütlich[255]фрау Геринг выходит из магазина на Театинерштрассе. Суровые наследники фон Папена: старший сын по имени Адольф позирует, сидя на кожаном диване. «Зепп» Дитрих[256]— какой строгий дядька!

Кроме того, там оказались сильно потертые страницы из журнала со статьей о том, как Йозеф Менгеле, бывший студент-философ, а затем главный врач концлагеря Освенцим, жил-поживал себе спокойно в Мюнхене до 1951 года, а затем из Мерано, что в Южном Тироле, через перевал Решенпасс бежал в Италию, откуда с помощью общества «ОДЕССА»[257]перебрался сперва в Испанию, затем в Буэнос-Айрес, а в 1955, когда режим Перона рухнул, в Парагвай.