не мог устоять против искушения посещать то королевскую хоругвь, где у него были приятели, то двор, тем более что и король, издавна привыкший к нему, сбивал его с пути. Служба в полку шла не особенно усердно, и Ксенсский ежедневно бранил его.

— Видно, сделать из придворного жолнера, — говорил он, — так же невозможно, как из воска нож. Биться ты будешь, потому что кровь у тебя шляхетская, но чтобы ты всей душой отдался рыцарству — сомневаюсь!

Дядя водил его с собой по палаткам, где собирались старые рубаки, рассказывавшие о своих походах и битвах. Стржембош слушал их с большим интересом, но, когда потом забегал ко двору, и старые товарищи принимались рассказывать ему разные сплетни и по секрету сообщать об интимных делах, эти интриги захватывали его куда сильнее.

Король тоже сбивал его с пути, так как, встречаясь с ним, не раз говорил:

— А мне тебя недостает! Ну что ты докажешь своей службой в полку? Драться всякий сумеет, а разумно и толково исполнить деликатное поручение, далеко не всякий.

Это льстило Стржембошу, он возвращался к дяде и хвастался. Ксенсский ворчал:

— Что ж, ты хочешь служить у короля на побегушках? А дальше что? Служи-ка хорошенько в полку и не думай о пустяках.

После отъезда подканцлерши, после долгого молчания королевы, когда нужно было послать в Варшаву верного человека, кто-то напомнил о Стржембоше. Приказано было позвать его к королю.

Ян Казимир ласково положил ему руку на плечо и сказал:

— Съезди-ка для меня в Варшаву.

— Наияснейший пан, — отвечал Стржембош, — я служу под начальством моего дяди, Ксенсского, а он уже и так бранит меня за недостаток рыцарского духа.

— Где стоит ваша хоругвь? — спросил король.

Дызма указал место стоянки, насколько мог точно. На другой день король поехал осматривать хоругвь. Ксенсский стоял впереди, а Ян Казимир знал его, как одного из тех, которые одинаково искусно владели саблей и языком.

— Любезный Ксенсский, — сказал он, — как вам кажется, служить Речи Посполитой нельзя иначе как в панцире и шлеме?

— Наияснейший пан, — возразил Ксенсский, — служить ей можно и в сермяге.

— А в придворной ливрее? — спросил король, отыскивая глазами Стржембоша.

— Кто к чему родился, милостивый пан и король, — сказал Ксенсский. — Ваше королевское величество, простите меня, если я скажу, что предпочитаю панцирь ливрее.

— Но из придворных выходят сановники и канцлеры, — заметил король.

— Да, но на сотню неудачников разве один выйдет в люди, — возразил Ксенсский.

Король дал знак, чтобы он подошел к нему.

— Уступите мне на время племянника, — сказал он вполголоса, — я нуждаюсь в очень верном после.

Ксенсский поклонился.

— Король приказывает, — сказал он, — нам остается только слушаться. Боюсь одного, наияснейший пан: поедет в Варшаву, да там и увязнет; искушений там много, а он молод.

— Я даже знаю там одну… хорошенькая девушка, — смеясь, сказал король, — но беды не будет, если он и увязнет: приданое у меня хорошее, — и его я не оставлю.

Таким образом, едва ознакомившись со службой, Дызма был вырван из ее рядов, принужден сесть на коня и скакать в Варшаву как посланец короля.

Надо, однако, отдать ему справедливость, что расставаться с хоругвью и покидать войско в такую минуту, когда со дня на день можно было ожидать битвы, было ему тяжело. Он предпочел бы остаться, хоть и манили его черные очи. Ему было совестно перед товарищами, которые подшучивали над ним, и дядей, который корил и язвил его…

— Дождался б хоть сражения, отвез бы королеве хоть один казацкий оселедец в доказательство победы!

Почти в то самое время, когда войско выступало на Лобачевку к Берестечку, Дызма должен был день и ночь мчаться в противоположную сторону с письмами короля в Варшаву.

III

С давних пор прислуга и дворня Радзеевского привыкла к пышному приему гостей. Отец его принимал и угощал в Радзеевицах Сигизмунда III, сам подканцлер изумил посольство госпожи де Гебриан роскошью и расточительностью; в Вельске он, как староста ломжинский, принимал, кормил, поил, осыпал подарками Яна Казимира и его двор. Радзеевские держались того мнения, что хлебом и вином всего вернее можно расположить к себе сердца. Ставши подканцлером и насбиравши богатства, принесенного женами, пан Иероним не изменил этому обычаю. В лагере у него тоже было чем кормить, поить и угощать, и денег на это он не жалел. Убедился на опыте, что это гостеприимство окупается.

Теперь же, когда дело шло о борьбе с королем, которую он хотел разжечь, чтобы потом помочь гасить ее, его главной задачей было собирать вокруг себя горячие элементы, крикунов и бунтарей, имевшихся в войске. Его рейтары служили его посредниками и приманкой. С их помощью он привлекал намеченных людей с бойкими языками и желчным темпераментом.

Подканцлер не опасался быть обвиненным в крамоле, так как пирушки и угощения в лагере, сопровождавшиеся вольными речами разгоряченных вином собутыльников, никого не могли удивить. Они были повседневным явлением.

Лишь только где-нибудь принимались хвалить короля, превозносить панов гетманов и сулить великие результаты от этого похода, поднявшего всю землю, под шатром и в гостинице Радзеевского раздавались противоположные голоса. Тут, слушая нашептывания Радзеевского и его приближенных, бранили и хулили все, что оповещалось в лагере и постановлялось в войске.

Суровая, как никогда, дисциплина, на которой настаивал король, в особенности ставилась ему в вину.

Радзеевский слушал эти речи, осторожно подливал масла в огонь, но избегал высказываться откровенно, опасаясь, что о его словах некстати донесут королю. Но у него были надежные заместители.

В отряде его рейтаров, в числе ротмистров были двое опытных смутьянов: Казимирский и Прошка; из других полков к нему собирались войсковые ораторы и крикуны.

О Казимирском можно было сказать: «горбатого могила исправит»; все ему подобные, сколько их ни было, на съездах, сеймах и сеймиках всегда стояли против короля, за золотую вольность. Пан Ян, служивший ротмистром у Радзеевского, отличался бойкой речью, унаследованной от отцов и дедов, и действовавшей на слушателей пышными и яркими выражениями, громким голосом, оживленной жестикуляцией, и был известен своей ненавистью ко всему, что стремилось возвыситься над шляхетским равенством.

От этих громких выкриков и вина, которое он пил, чтоб горло не пересыхало, лицо у него всегда было багровое, иногда почти синее, украшенное огромными, завернутыми за ухо усами. Темперамент и привычки Казимирского делали его вечным оппонентом. Всякий разговор он начинал с отрицания: «нет!»

Мысль его всегда искала в чужих словах чего-нибудь подозрительного. Если даже он не мог найти ничего, то поджидал, нельзя ли будет к чему-нибудь придраться.