Тем более, общаясь с одним репортеришкой из хабаровской газеты, он назвал ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое января «кошмарной». Перетрухнул атаман, похоже, здорово.

Оралов влез в вагон, прикрыл за собой дверь. Похлопал ладонью по крупу лошадь, очутившуюся у него на пути, — каурую, сильную, с крупной белой звездочкой на лбу. Лошадь печально глянула на него, моргнула один раз, другой, словно бы хотела о чем-то предупредить. Но о чем может предупредить человека лошадь? Оралов стукнул костяшками пальцев себе по лбу и, счастливо засмеявшись, произнес:

— Давай, Пупок, обедать! Еды у нас на целый полк хватит.

Пупок на радостный призыв не отозвался — похоже, закопался в своем сене, согрелся, задремал… А может, вообще в сон с храпом погрузился. Хотя не должен…

Оралов пролез под двумя лошадиными животами, без опаски обошел сзади кобылу с тяжело отвисшей нижней губой, стукнул кулаком в прочную деревянную перегородку.

— Пупок, ау! Где ты?

Подкинув в руке кусок с одуряющее вкусно пахнувшей кабанятиной, Оралов сунулся за перегородку, в сенное отделение и обмер.

Пупок лежал, опрокинувшись навзничь, раскинув руки в стороны; шея у него была в крови, из красной, начавшей быстро загустевать жижи высовывались два проволочных хвоста.

— Пу-у… — Оралов ощутил, как изо рта у него выбился пузырь, лопнул беззвучно, обдав теплой моросью небритый подбородок. — Пу-у… Пу-у… — язык у Оралова словно бы прилип к небу, никак не мог оторваться.

Рядом с Пупком, довольно ухмыляясь, свесив с колен тяжелые кисти рук, сидели двое — Юлинек и хорунжий Чебученко. Ноги у Оралова подогнулись, он упал на колени.

— Пощадите, братки, — прохрипел. Скосил глаза на лежащего Пупка, с выпученными мертвыми глазами и вывалившимся изо рта толстым синим языком. — Пу-у-у… Пу-у…

— Хватит пукать, — оборвал его хорунжий, — и без тебя вони много.

В воздухе действительно попахивало чем-то нехорошим — вывернутым наизнанку желудком, что ли. Оралов дернулся и на коленях пополз назад: не хотелось быть удавленным, как Пупок, проволокой; Юлинек, заметив маневр, прыгнул к несчастному казаку, ухватил его за шиворот:

— Стоп!

— Пощадите, — сипло простонал Оралов, — прошу вас…

— Об этом раньше надо было думать, — рявкнул на него Чебученко, — сейчас никшни!

Оралов умолк. Юлинек, крепко вцепившись в когтистое казачье запястье, подтащил Оралова к себе и, косо глянув на хорунжего, сомкнул пальцы на жилистой, сделавшейся неожиданно тонкой шее. Оралов задергался, захрипел, попробовал оторвать цепкие чужие пальцы от своей глотки, но плечистый, крепкий, схожий с орангутангом сытый Юлинек был сильнее вечно голодного, с усохшим телом Оралова; хорунжий присоединился к палачу, помог придавить ноги казака.

Язык вывалился изо рта Оралова, посинел, разбух; жилы, обметавшие язык, тоже разбухли. Казалось, они вот-вот лопнут; Оралов дернулся еще пару раз и затих.

Маленький Ванька не щадил тех, кто шел против него.

Задушив Оралова, Юлинек отряхнул руки, будто сбил с них пыль, с насмешкой посмотрел на хорунжего.

— Кажись, все, — проговорил тот озабоченно — задание выполнено.

— Может, еще кого-нибудь приголубить? — спросил Юлинек вроде бы добродушно, но в глазах его Чебученко увидел беспощадные сумасшедшие искорки, невольно поежился. Понял, что человек этот от всякого убийства получает удовольствие. Если понадобится, чех также спокойно, не раздумывая ни секунды, убьет и его, хорунжего Чебученко. И будет тогда Чебученко лежать с синим вываленным языком, как и этот дохляк, — он глянул на Оралова и отвернулся.

Рядом со стеной вагона, громко и тяжело давя снег, пробежал какой-то железнодорожный служка, хрипло крича на ходу:

— Пора отправляться!

Раз эшелону пора отправляться, то и Чебученко с Юлинеком пора, свое дело они сделали.

— Ну, что, оставим их так отдыхать или сеном прикроем? — спросил Чебученко, стараясь не глядеть на убитых. — Чтоб теплее было…

— Оставим так.

— Если кто-нибудь увидит их в таком виде — родимчик хватит.

— Плевать, — деловито произнес чех, стряхнул со штанов сенные остья, будто собираясь на доклад к высокому начальству.

Они выпрыгнули из вагона и плотно прикрыли за собой дверь.

Через несколько минут «лошадиный поезд», тускло светя красным фонарем, повешенным на стенку заднего вагона, скрылся из вида. Следом за ним понеслась запоздалая поземка и также исчезла.

Маленький Ванька продолжал ликвидировать последствия «кошмарной» ночи: если с кем-нибудь можно было разделаться и содрать с живого кожу, он разделывался; если можно было маслить — умасливал. Деньги у него были: и царские золотые рубли, и японские иены, и английские фунты… Даже монгольские «кизяковые» и те имелись.

Для него сейчас были видны две вещи: первое — проведение очередного войскового круга, на котором он должен, просто обязан победить, второе — накрутить хвосты партизанам, которые немалом в количестве появлялись везде: и в Приамурье, и в Приморье и держали под своим контролем пространства от Читы до Никольска-Уссурийского. Снова всплыл Шевченко — он теперь командовал крупным партизанским соединением и лихо трепал всех подряд: семеновцев, японцев, чехословаков, китайцев, иногда задирал калмыковцев. Кто вставал на его пороге, тех он и бил.

Словом, дел было полно, отовсюду приходили тревожные вести. Маленький Ванька чувствовал себя этакой дамочкой, попавшей в интересное положение: и надо бы рожать, и боязно было, и неведомо еще, что народ скажет по этому поводу.

Колготится пресса. Журналисты атамана не любили, при всяком удобном случае превращали его в кашу — размазывали, как хотели. Но если бы только они не любили! Калмыкова не любили и в официальном Омске, и в официальном Владивостоке — везде он был личностью нежеланной.

В станице Вольной тем временем началась целая кампания, направленная против него. Калмыков подумал, подумал, повздыхал немного, выпил кружку самогона и прыгнул в свой персональный вагон, к нему прицепил другой вагон, набитый охраной, и помчался во Владивосток советоваться с Ивановым-Риловым.

Войдя в кабинет генерала, атаман изобразил на лице самую радушную, самую роскошную улыбку из всех, какие только мог изобразить, широко раскинул руки.

— Господин генерал, вы не представляете, как я рад вас видеть, — вскричал он. — Жду, когда ваш штаб переселится в Хабаровск… Вместе было бы легче скручивать большевиков в бараний рог…

— Дела пока задерживают штаб во Владивостоке, — сухо ответил Иванов-Рилов, поднимаясь из-за стола.

Переговоры атаман провел успешно, договорился о небольшом «ченче»: Калмыков «окончательно и бесповоротно» признавал Колчака как Верховного правителя России, а аристократ Иванов-Рилов признавал «окончательно и бесповоротно» беспородного атамана.

Из Владивостока атаман помчался в Гродеково — надо было нейтрализовать горлопанов в станции Вольной. И это ему удалось — Маленькому Ваньке везло.

Двадцать первого февраля девятнадцатого года в Хабаровске открылся Шестой войсковой круг. Калмыков вертелся, как угорь,