Вследствие всего этого на следующий день, когда инспектор встретился с Мёрдо в хайгейтском полицейском участке, то сразу же сообщил ему кое-что, и это лишь усилило и без того растущее беспокойство констебля по поводу Флоры Латтеруорт. Он вспомнил все их короткие и довольно бессмысленные разговоры, свое неуклюжее молчание, неловкость, которую он явственно ощущал, находясь в ее роскошном доме; свои сверкающие ботинки, больше похожие на огромные обломки угля, сияющие пуговицы своего мундира, столь явственно свидетельствующие о том, что он всего лишь рядовой полисмен, непрошеным ворвавшийся в этот дом. Ему все время мерещилось ее лицо с огромными глазами, белой кожей, потрясающий румянец на ее щечках, такое гордое и смелое лицо. Несомненно, мисс Флора одна из самых прекрасных девушек, каких он когда-либо встречал. Но в ней была не только одна красота, в ней было нечто большее – высокий дух и доброта. Она такая нежная, так живо все воспринимает; она, наверное, чувствует все запахи, что приносит ветер, она наверняка различает все ароматы цветов, что самому ему недоступно. Она способна видеть далеко за обычные горизонты, ей доступно видеть дальние, яркие миры, более значительные, чем этот; она слышит музыку, тогда как ему доступен лишь барабанный бой.

Но еще ему было известно, что она боится. Мёрдо страстно желал защитить ее и с мучительной болью сознавал, что не может. Он не понимал, что ей угрожает, – знал лишь, что это как-то связано со смертью Клеменси Шоу, а теперь еще и с гибелью Линдси.

И хотя частью своего сознания он отказывался даже прислушиваться к холодному и уверенному внутреннему голосу, который твердил ему, что роль Флоры во всех этих делах вполне может оказаться не столь невинной, он все же сознавал это. Он не осмеливался думать, что она была связана с ними прямо и непосредственно, чтобы ее можно было в чем-то обвинять. Ему были известны все местные сплетни и пересуды, он замечал все эти взгляды, краску стыда на лицах, таинственные перешептывания. Он понимал, что между Флорой и Стивеном Шоу существовали какие-то особые отношения, причем столь определенные, что ее отец просто бесился по этому поводу; она же тем не менее считала их такими ценными для себя, что была готова храбро противостоять его гневу и открыто ему не повиноваться.

Мёрдо пребывал в полном замешательстве. Ему никогда прежде не приходилось испытывать ревность столь странного, запутанного свойства; он был совершенно уверен, что она не замешана ни в чем постыдном и предосудительном, но в то же время никак не мог отрицать, что она питает к Шоу настоящее, глубокое чувство.

И, конечно же, его ко всему прочему снедал страх; возможно, именно этот огромный страх закрывал от него еще более чудовищное подозрение – что за покушениями на жизнь доктора Шоу стоял Альфред Латтеруорт. Для этого были две возможные причины, в которые вполне можно было поверить и которые могли бы обернуться страшной катастрофой.

Одна, о которой он отказывался даже думать, заключалась в том, что Шоу обесчестил Флору или же узнал какие-то постыдные факты из ее жизни – возможно, о наличии незаконнорожденного ребенка или, что еще хуже, об аборте; и поэтому Латтеруорт пытался его убить, когда каким-то образом про это прознал, – убить, чтобы заставить молчать. Если о чем-то подобном станет известно, он уже не мог рассчитывать на хороший брак для дочери – по сути дела, вообще ни на какой брак, это было бы просто невозможно устроить. И Флоре предстояло состариться в одиночестве – богатой, отверженной, о которой шепчутся по углам, навсегда стать объектом жалости и презрения.

При этой мысли Мёрдо был готов убить Шоу собственными руками. У него так сжимались кулаки, что ногти, хотя и очень коротко подстриженные, вонзались в ладони. Эту мысль следует выбросить из головы, стереть из памяти. Это настоящее предательство, что он позволил ей вообще возникнуть, пусть даже на мгновение!

Мёрдо сам себя ненавидел, что вообще посмел так думать. Шоу изводил ее своими приставаниями, а она так молода и так красива! Он испытывал к ней вожделение, а она слишком невинна, чтобы видеть, какой он гнусный и мерзкий. Это было больше похоже на правду. И, конечно, здесь были замешаны еще и деньги ее отца. Шоу уже успел потратить наследство своей жены, тому было множество свидетельств. Инспектор Питт только вчера обнаружил, что все деньги Клеменси Шоу исчезли. Да, это совершенно разумный вывод: доктор охотился за деньгами Флоры!

А у Альфреда Латтеруорта много денег. Эта мысль тоже была отвратительной, крайне неприятной. Мёрдо был простым констеблем и, по всей вероятности, еще долго будет оставаться в этом статусе; ему было всего двадцать четыре года. Его жалованья вполне хватало ему самому на то, что он полагал приличной жизнью; он ел три раза в день, у него была хорошая комната и чистая одежда, но это было так далеко от роскоши и изобилия дома Альфреда Латтеруорта, как сам этот дом был далек от того, каким Мёрдо представлял себе замок королевы в Виндзоре. Латтеруорт с таким же успехом мог положить глаз на одну из принцесс, как Мёрдо – на Флору.

Так что он в полном отчаянии заставил себя выбросить из головы последнюю мысль об этом, ту, что принесло ему открытие, сделанное женой инспектора Питта, – о том, что владельцем самых жутких трущоб был покойный епископ Уорлингэм. Мёрдо не слишком этому удивился. Он уже давно знал, что некоторые крайне уважаемые люди могут скрывать самые отвратительные тайны, особенно если это связано с деньгами. Но о чем не упомянул инспектор с Боу-стрит, так это о том, что если миссис Шоу, несчастная леди, выяснила, кто владеет этими конкретными домами, она вполне могла также узнать, кто владеет и другими такими же. Питт что-то говорил о членах парламента, о титулованных семействах, даже о судьях. А не мог ли он при этом подумать и об отошедших от дел промышленниках, желающих пробиться в высшее общество, которым требовались хорошие и постоянные доходы и которых не особенно заботило, во что именно инвестированы их денежки?

Альфред Латтеруорт вполне мог оказаться точно в таком же опасном положении в результате открытий Клеменси Шоу, в каком оказались Уорлингэмы, – даже в более опасном. Клеменси могла как-то позаботиться о своих родственниках; и, кажется, даже успела позаботиться. Но зачем ей покрывать Латтеруорта? У того были все основания ее убить; а ежели Линдси догадался об этом, то и его тоже.

Но это только в том случае, если он тоже владел трущобами. И как им доискаться до истины? Они вряд ли сумеют выследить владельцев каждой лондонской развалины с осыпающейся штукатуркой и сгнившими деревянными перекрытиями, исследовать все тупики и переулки с их открытыми канализационными стоками, обрушивающимися и рассыпающимися кирпичными строениями, все квартирки, битком набитые замерзающими, голодными и перепуганными людьми. Мёрдо знал это, потому что уже не раз пытался. Он даже покраснел и весь вспотел при этом воспоминании; это было очень похоже на предательство, что он позволил этой мысли укорениться в своем сознании и задавал вопросы о финансовом положении Латтеруорта, об источниках его доходов и о том, не связаны ли они как-то с получением квартплаты с жителей трущоб. Это оказалось не так просто, как он себе раньше представлял. Деньги поступали от разных компаний, но чем эти компании занимались? Времени у него было мало, к тому же не было официальных инструкций и права подкрепить эти расследования силой закона.