– И что? – Шоу уставился на Томаса через пространство, застеленное потрепанным скромным ковром и уставленное удобными креслами. – Если вы не узнали ничего нового, зачем пришли? Вы же не затем заявились, чтобы просто мне это сообщить, не так ли?

Питт с усилием подавил раздражение и попытался привести мысли в порядок.

– Произошло нечто такое, что ускорило развитие событий и привело к пожару в доме Линдси, – начал он ровным тоном, фиксируя глазами взгляд доктора и усаживаясь в одно из огромных мягких кресел. Таким образом он давал Шоу понять, что настроен на долгий разговор со всеми необходимыми подробностями. – Вы жили у него в течение нескольких дней, предшествовавших пожару; что бы за это время ни случилось, вы не могли этого не заметить. И можете теперь это вспомнить, если постараетесь.

Скептическое выражение пропало с лица Шоу, вместо него появилась задумчивость, которая быстро превратилась в сосредоточенность. Он сел в кресло напротив, скрестил ноги и, прищурившись, взглянул на Питта.

– Вы полагаете, что это был Линдси, кого они намеревались убить? – По его лицу скользнула тень печали и боли, наполовину проблеск надежды на освобождение от чувства вины, наполовину страх перед новой темной бездной неизвестности, страх перед мрачной силой непонятного происхождения. – Линдси, а не меня?

– Не знаю. – Томас собрал губы в гримасу, долженствующую изобразить кривую улыбку, но она тут же исчезла, еще до того, как в ней проявился хоть какой-то юмор. – Тут имеется несколько возможностей. – Он решил рискнуть и быть честным. Ему пришло в голову усомниться в том, какую пользу вообще может принести обман. Шоу – человек не легковерный, но и не невинный младенец, чтобы его можно было легко провести. – Возможно, при первом пожаре их целью была миссис Шоу, а второй они устроили, потому что либо вы, либо Линдси догадались, кто за этим стоял. Или боялись, что догадаетесь…

– Да нет же, никаких догадок у меня не было! – перебил его Шоу. – Если бы что-то появилось, я бы вам сказал. Ради бога, инспектор, чего вы от меня… Ох! – Он как-то сразу весь съежился и сгорбился в кресле. – Ну, конечно! Вы же должны меня подозревать! Сбросить меня со счетов – это было бы просто непрофессионально, некомпетентно. – Доктор произнес это таким тоном, словно сам не верил в подобную возможность, словно повторял чью-то довольно скверную шутку. – Но зачем мне было убивать беднягу Эймоса? Он был практически моим лучшим другом…

Тут его голос вдруг сорвался, и он отвернулся, чтобы спрятать лицо. Если он играл, что-то изображал, это была отличная игра. Но Питт не раз видел людей, которые убили кого-то из своих близких, кого они любили, но все же убили, чтобы спасти свою собственную жизнь. И он не мог позволить себе избавить Шоу от вопроса, ответ на который был для него так важен.

– Потому что, пока вы у него жили, вы что-то такое сказали или сделали, чем выдали себя, – ответил инспектор. – А когда поняли, что он догадался, вам пришлось его убить, потому что вы не верили, что он вечно будет хранить молчание; а это означало для вас виселицу.

Шоу открыл было рот, чтобы запротестовать, но тут с его лица сошла вся краска – он понял, как ужасно рациональна и правдоподобна эта версия. Он не мог откреститься от нее как от нелепой и противоречащей здравому смыслу и вообще не мог сейчас найти нужных слов.

– Есть и другие возможные объяснения происшедшего, – продолжал Питт. – Например, что вы что-то такое сказали, что привело его к пониманию или к догадке о том, кто это сделал, но вам он об этом не сказал. Но тот человек узнал, что Линдси знает его тайну – возможно, он сам провел какие-то расследования или предъявил этому человеку свои выводы, – и он убил Линдси, чтобы защитить себя.

– Что?! Господи, помилуй! – Шоу сел совершенно прямо и уставился на Томаса. – Если я сказал что-то, что могло пролить свет на причины происшедшего, он бы тут же сообщил мне это! А потом мы бы сообщили об этом вам!

– Сообщили бы? – переспросил Питт с таким сомнением в голосе, что это прозвучало даже не как вопрос. – Даже если это касалось одного из ваших пациентов? Или кого-то еще, кого вы считали близким другом… или даже членом семьи? – Ему не нужно было добавлять, что Шоу в той или иной степени связан узами родства с семейством Уорлингэмов.

Шоу неловко пошевелился в своем кресле, сменив положение; его сильные, чисто вымытые руки по-прежнему лежали на подлокотниках. Оба они молчали, продолжая смотреть друг на друга. Все их прежние беседы и споры стояли между ними, разделяли их подобно живым существам: Питт стремился заставить Шоу поделиться какими-то врачебными тайнами, которые могли бы указать на возможный мотив преступления, а доктор категорически отказывался это сделать.

В конце концов Шоу заговорил – медленно, тихо и мягко, явно очень осторожно, контролируя себя.

– Значит, вы полагаете, что я мог сказать Эймосу нечто такое, что ни при каких условиях не сообщил бы вам?

– Я сомневаюсь, что вы сообщили бы ему нечто такое, что считали врачебной тайной, – ответил Питт совершенно откровенно. – Но вы могли рассказать ему гораздо больше, чем мне; вы же были гостем в его доме, и вы с ним были друзьями. – Он заметил выражение боли, снова скользнувшее по лицу Шоу, и обнаружил, что с трудом может поверить, что это проявление чувств неискреннее. Но эмоции – дело сложное, иной раз проблема собственного выживания может пересилить все остальные, самые глубокие чувства, боль от которых продолжает терзать человека. – В самом обычном разговоре вы могли ненароком обмолвиться, сболтнуть лишнее слово, рассказывая о событиях прошедшего дня, сообщить об успешном лечении какого-то пациента, который выздоровел, или, наоборот, его состояние ухудшилось, или же упомянуть о каких-то местах, где вы нынче были, – это мог оказаться любой набор сведений, которые все вместе могли привести его к какой-то догадке. Возможно, это даже не была еще догадка, а просто сведения, которые он вознамерился проверить; но при этом он умудрился предупредить убийцу, что ему что-то известно.

Шоу поежился, по его лицу пробежало выражение неприязни.

– Мне кажется, я любил Эймоса больше всех других, – сказал он очень тихо и спокойно. – Если бы я узнал, кто устроил этот пожар и убил его, я бы подвел его под любое наказание, предусматриваемое законом. – От посмотрел в сторону, словно стараясь скрыть выражение нежности, мелькнувшее на лице. – Он был хороший и добрый человек; мудрый, терпеливый, честный не только с другими, но и с самим собой, что встречается гораздо реже; он был щедр и справедлив в своих суждениях. Никогда я не слышал от него поспешных или злонамеренных суждений в отношении какого-либо человека. И в нем не было ни капли ханжества.

Он снова посмотрел на Питта, прямым и открытым взглядом.

– Он ненавидел всех этих нытиков и лицемеров и не боялся выставить их на всеобщее посмешище. Бог ты мой, как же мне будет его не хватать! Он был единственный человек во всей здешней округе, с кем можно было разговаривать часами на любую тему, какая только придет в голову, – о новых идеях в медицине, о прежних идеях в искусстве, о политических теориях, о социальном устройстве и его изменении. – Он вдруг улыбнулся, его лицо осветилось радостью, слабой и хрупкой, как первый луч солнца. – О хорошем вине или сыре, о красивой женщине, об опере, даже о лошадях… о других религиях и о традициях других народов… И не опасаться при этом, что скажешь что-то не то.