родном доме, она так старательно выравнивает, перед тем как улечься в кроватку, носки своих тапочек на коврике...

Зачем понадобилось папе Саше читать дочери и дремлющим на полу олигофренам, даунам и имбецилам про всех этих старорежимных типов, зародившихся в конце прошлого века в грязной провинциальной колониальной лавке: землемеров, скотопромышленников, хористок, зоологов, антрепренеров, сапожников, перевозчиков, объездчиков, извозчиков со скособоченными физиономиями, пропахших псиной, столярным клеем, прачечной, зачем им вся эта дикая полурусская окраина, несусветная периферия жизни, из которой живому человеку выбраться так трудно, почти невозможно? Какую цель преследовал папа Саша, пропуская юмористические новеллы Антоши Чехонте и погружая детское сознание в этот чеховский хаос первобытной материи с длинными перебежками душевного морока, в котором Ванька заржавленным пером украдкой пишет письмо дедушке, Анюта с нарисованными углем студентом-медиком ребрами дрожит от холода, Машенька, подозреваемая в краже дорогой броши, бросает все и уезжает бог весть куда, истомленная непосильным трудом и бессонницей Варька, удушив ребенка, мечтает прикорнуть на полчаса, засунув голову в большую глубокую калошу, Егорушку отрывают от маменьки и везут через бескрайнюю степь, кухарка Ольга, плачущая над нищим Лушковым, доктор Кириллов, плачущий над умершим сыном, сумасшедший Мосейка, выклянчивающий копеечку!..

Голос папы Саши взлетал высоко, наливался силой и дрожал, когда он читал: «Дряхлая, слабосильная кобылка плетется еле-еле» или о смерти гуся Иван Ивановича, как он, опустив клюв в воду, еще шире растопырил крылья, и голова его так и осталась лежать в блюдечке, — в голосе отца как будто звучало с трудом сдерживаемое рыдание... Пригорюнившиеся идиоты, окружившие воспитателя внимательным кольцом, роняли свои светлые слезы вслед за ним. Папа Саша перевоплощался в осиротевшую мать Липу, рассказывающую первым встречным о том, как мучился перед смертью ее сыночек, в беззащитного Андрея Ефимовича, которого бил в лицо санитар Никита, в покинутую всеми Марью, припавшую к земле и стонущую «бедная я, несчастная»...

«Бедная я, несчастная», — отчетливо и нараспев, с душой выговаривал папа Саша, кося глазом на дочь, хлюпающую носом не хуже Марьи. «Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий пламень в костопальном заводе...» А может, папа Саша читал ей все это впрок в расчете на детскую впечатлительность, надеясь привить дочери сострадание к бедным и обездоленным, к угнетенным и больным, в тайной надежде, что, когда пробьет его час (у него было больное сердце), дочь сменит его на посту добровольного попечителя идиотов... Добрых людей ведь не так уж много. К такому грустному выводу пришел папа Саша во время своих вояжей по городским управам, аптекоуправлениям и строительным организациям. Человеческое равнодушие к нуждам больных детей надрывало его больное сердце и вместе с тем породило в нем безумную надежду на гуся Иван Иваныча, который рано или поздно постучится окунутым в воду клювом в сердце его дочери, и она не оставит в беде ни сумасшедшего Андрея Ефимовича, ни обезумевшего от горя доктора Кириллова, потому что папе Саше не на кого больше рассчитывать, кроме как на дряхлую слабосильную кобылку, которая вывезет на себе наиболее незащищенные слои России, да еще на дедушку Константина Макаровича, адрес которого, увы, неизвестен.

Он знал, что жена скоро заберет у него Асю, которой уже пора готовиться в школу, и торопился установить между дочкой и Антоном Павловичем нерушимую связь, и делал это с фанатичной настойчивостью, так что Ася, оказавшись наконец в школе, пережила настоящее потрясение, узнав от подружек, что кроме писателя Чехова есть еще очень хороший писатель Носов и Агния тоже Барто, которые, правда, ни словом не обмолвились про несчастных кляч и умирающих гусей...

Нагрянув однажды к дочери и мужу в монастырь, мать пришла в такой ужас от увиденного, что схватила отчаянно сопротивлявшуюся Асю и силой увезла домой. С тех пор Ася все реже заглядывала к отцу в гости. А вскоре пошла в школу. Лето она теперь проводила в пионерском лагере или у новых друзей, ездила вместе с матерью в московский зоопарк и планетарий. А когда неугомонный отец упокоился наконец на маленьком монастырском кладбище с поросшими изумрудным мхом могильными плитами и зеленый Чехов вернулся домой, Ася долго не решалась взять его в руки, чтобы из книг, как засушенные цветы, не выпали умирающие гуси и слабосильные клячи... и страшная луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий пламень костопального завода. И сумасшедший Мосейка с выпрошенными в городе копеечками.

Аркаша неторопливо идет к своему подъезду и видит, как навстречу друг другу спешат соседи Мила и Митя — муж и жена, товаровед и зубной техник, маленькие, толстенькие. Митя с круглой лысиной и пузцом, Мила с буйной черной проволочной шевелюрой и тоже складчатым, обтянутым шелком животом... Издали приветствуют друг друга, всплескивают руками. Сошлись, уперлись друг в дружку одинаковыми брюшками. Митя, в умиленном внимании склонив голову, слушает Милу, заглядывает к ней в сумку — там что-то вкусненькое! Лицами обращены друг к другу, спинами — ко всему остальному миру. Поняли ему цену и, сговорившись, дружно повернулись загривками к его призывам и разоблачениям, к его мутной водице, в которой непохожие на них хищники ловят большую рыбу. Через полчаса сядут за стол. Не отрывая зад от стула, нажатием кнопки включат телевизор, по которому передают страшную сказку, но им не страшен Саддам Хусейн, пока свежо благоухает огурчик и дымится котлета. Их не сбить с толку ни маршем мира, стартовавшим в Хельсинки, ни кометой Галлея, стартовавшей с орбиты Урана.

Когда Аркаша видит Милу и Митю, он сразу вспоминает тот день, когда впервые привел в свой родной двор Асю...

...Навстречу им из подъезда выкатились Мила и Митя. Церемонно ответили на приветственный кивок Аркаши и, взявшись за руки, прошли мимо них с Асей, овевая запахом дорогой мужской и женской косметики. «Какие они милые!» — сказала Ася. Тонкий голос, тонкие смуглые руки, хрупкая фигурка. Незабвенным голосом произнесла, когда в институтской раздевалке накрыли наконец студентку, шарившую по чужим карманам, и стали ее обыскивать: «Что вы делаете! Не смейте! Вот, возьмите у меня деньги...» Воровка шмыгнула прочь, девочки и мальчики разошлись по своим делам, а Аркаша задержался и сказал Асе: «Что ты так всполошилась? Какое тебе дело до этой девицы?»

«Они вовсе не милые, — сердито возразил ей тогда Аркаша. — Никогда сами не поздороваются. Специально ждут, чтобы я первым сказал «здрасте», а если не скажу, пройдут мимо как ни в чем не бывало». Ася коснулась пальцем его века. «Сколько ненужных вещей замечают эти глаза...»

Нил