момент, шаря рукой вокруг себя, он наткнулся на что-то живое.

– Кто это?

Сильный армянский акцент ответил:

– Не ходи дальше, там Кирилл лежит.

– Манила, ты? Что происходит?

– Я зажигалку зажгла, а там Кирилл лежит.

– Где?

– Не ходи. Ты с кем?

– С Дашей. Он живой?

– Кто?

– Кирилл.

– Не знаю.

– Идем – покажешь. Зажигай свою зажигалку.

Манила осветила себя. В одной руке зажигалка, в другой Проша.

Пошли гуськом.

– Тут должна быть лестница, а ее нет.

– Это двенадцатый этаж, она дальше.

Кирилл лежал неподвижно.

– Живой? – спросила Манила. – Кирилл, вы живой?

Молчание. Всем хотелось, чтобы он ответил, а не молчал. Ну сказал бы хоть что-нибудь. Но он молчал.

Даша наклонилась над неподвижным ассистентом и стала неразборчиво что-то лепетать и целовать – она знала свою силу, и ее очень высокий покровитель так и говорил ей: «Дашка, ты мертвого подымешь». Но мертвый не слышал и не знал, что первая красавица нового телевидения целовала его, он не дышал.

Михаил опустился на колени, прислушиваясь, есть ли дыхание, но дыхания не было. Взъерошенные волосы были в чем-то черном.

Опять выстрелы в удалении. Манила случайно ткнулась в стену, оказалась дверь. И она открылась. Чей-то кабинет. Вошли и при свете луны разглядели следы бегства – на полу бумаги, стулья перевернуты.

В окне виднелась мирная московская жизнь – горели огни, по Королева шел троллейбус, ярким светом сияли магазины. Господи, а что же произошло в телецентре?

Манила подняла трубку – телефон молчал. Пошарили в ящиках, нашли коробок спичек. Пошли дальше.

Лестница возникла внезапно, освещенная улицей. Пошли вниз и двумя этажами ниже нагнали несколько человек, неуверенно нащупывающих ступеньки.

– Я вспомнил, куда идти, – неожиданно уверенным голосом заявил Михаил.

И люди пошли за ним.

Михаил интуитивно нащупал правильное направление. Это был запасной, скрытый от любопытных глаз ход, который ему когда-то показал знакомый охранник со словами: «Надо будет от органов линять, пригодится, меня вспомнишь».

Линять от органов – казалось смешно в 93-м году в свободной стране. Атавизм просто.

А захват телецентра – не атавизм, не средневековый махровый атавизм? Двадцать первый век на носу, дорогие господа! Вы что?

С такими мыслями Михаил вывел людей из здания в глухой заброшенный проулок, от которого прямая аллея вела к метро «ВДНХ».

Бежать к метро пришлось, пригибаясь, – с соседних крыш постреливали снайперы, не очень разбираясь, что за люди возникли в аллее Космонавтов – то ли агрессоры, то ли случайные прохожие.

В метро вбежали, задыхаясь. На них оглядывались, недоумевая, куда они спешат.

Телецентр был блокирован, радио молчало, отдельные выстрелы казались шутихами бесконечного количества салютов, которые были в тот год особенно популярны – ни один юбилей, ни один «корпоратив» (новое словечко) не обходился без достаточного запаса веселых взрывпакетов, от которых впадали в истерику бедные животные Уголка Дурова.

* * *

Дома его ждал Моня. Он был обижен, что его обманули с зоопарком. Пообещали и обманули. «Такое не прощается», – думал Моня, он был просто оскорблен.

Михаил нашел чекушку и, ломая ногти, отковырял советского вида козырек. Мелькнула мысль: «А откуда водка? Вроде не было». Крупно глотая, выпил.

Моня ныл и ныл. Потом залез в карман Михаила и вытащил оттуда простреленную Читу. Чите Михаил удивился меньше, чем чекушке.

А ведь Чита их спасла. Но такая ерунда никогда не приходит в голову человеку, уцелевшему над пропастью.

Как ни странно, но все очень быстро забылось – коротка память, и новые артисты продолжили съемки любимого «Утречка», а Михаил к этому времени уже отдыхал у Мертвого моря, местные новости заменяли отечественные и казались более серьезными, основательными, да и Паркинсон не давал скучать. Стремительно приближалось новое тысячелетие, от которого почему-то все ждали сплошного счастья, мирного неба и никаких болезней.

Чтоб я так жил!

Марсельеза

Костик проснулся от крика матери, от которого она сама тоже проснулась.

– Ты слышал, – сказала она сыну, увидев его лысую голову со вздыбленной бородой, – кто-то кричал женским голосом.

Костик деликатно промолчал, ему неловко было сказать больной матери, что это ее крик.

– Нет, ты слышал? Такой мерзкий голос.

От болезни и бесконечной химии мать говорила почти в мужском регистре. Когда звонили не знающие ее хорошо люди, они сразу бросали трубку, думая, что не туда попали.

– Ты не мог не слышать, здесь кто-то был. Проверь замки.

Костик послушно пошел к входной двери. Смешно сказать – пошел. Квартирка была такая маленькая, достаточно было развернуться и протянуть руку.

– Ну! – требовательно произнесла мать.

– Заперто.

– И кто кричал?

– Тебе приснился плохой сон.

Мать задумалась, ей действительно снилось, что ее замуровывают в стене, но кто это делает, не видно. Что-то сжимается вокруг ее тела, пространства становится все меньше и меньше. Дышать уже невозможно.

– Ты хочешь сказать, это я кричала?

– Я не слышал, я спал.

– А почему ты проснулся? От крика?

– Я услышал, что ты проснулась.

– Который час?

– Четыре.

– Проклятый час. Иди спать.

Костик вернулся в свою детскую постельку, в которой он спал всегда. Только убрали деревянные перильца, в детстве они предохраняли от падения. Костик подумал – скоро надо будет вернуть перильца, может, придется мать сюда переместить, когда она не сможет вставать, а может, потом и самому пригодится.

Но сон был перебит.

Костик начал вспоминать свою жизнь – привычное для него занятие в бессонные ночи.

Ну родился, ну жил с мамой-папой, ну папа исчез куда-то, спросить боялся, ну школу кончил, ну поступил в религиозную академию – маменька захотела, – ну закончил академию и пошел работать в архив патриархии. Кстати, платили нормально. А в это время маменька начала болеть. Черт подрал эту онкологию, откуда она свалилась на их голову. Модная болезнь. Нет, сейчас модная болезнь ковид-19. Пока Бог хранил.

Бог для Костика был близким родственником, тем, кому можно было все рассказать, тем, кто все понимал и прощал, тем, кто никогда не предал и не обидел.

Маменька любила Бога, и он тоже. Пока были силы, она каждое воскресенье поднимала его сонного, нежно крестила заспанное личико уже немолодого дяденьки, целовала и говорила: «Пойдем, мой дорогой, пойдем к Боженьке».

Маменька шла в красивом платье, не в брюках, которые обычно всегда носила, кроме церкви. Для полного сходства с американской верующей негритянкой из сериалов ей не хватало шляпки, но мать терпеть не могла шляпки. Ее молодость пришлась на бурные ветры шестидесятых – волосы должны были лететь за их обладательницей, а не скупо обнимать виски, создавая на голове то, что тогда называлось «куриная жопка». Бунт того времени был прекрасен, самые умные, самые близкие ей люди были диссиденты. В корне слова таилась их судьба – сидеть и сидеть.

Ее звали скучным именем Марина – их было как собак нерезаных, этих Марин. Поэтому она отзывалась на кличку Марсельеза и всерьез подумывала поменять паспорт.

Отец Костика был евреем и поэтому считался остроумным: почему-то прочно веял слух, что евреи никогда не изменяют своим женам. Ни фига, изменяют, да еще как, –