разобранную на отдельные части, – не сразу и понять, что это такое.

– Куда? – спросили у Изумруд и первые, и вторые.

Она махнула рукой в сторону спальни. Грузчики, все четверо, заглянули в комнату и начали выносить старую кровать, политую дихлофосом. Нежный запах почти выдохшейся отравы разлился в воздухе и исчез, как только кровать – ложе их двадцатипятилетней совместной жизни – было вынесено на лестницу.

Пианино поставили вместо серванта, в муках выстраданного в бесконечных очередях.

– Сервант куда? – спросил на чистом русском грузчик с узбекским лицом.

– Туда же, – Изумруд махнула рукой в сторону лестницы.

Грузчик всмотрелся в нее повнимательнее:

– Ты из Янгиюля? Семья?

– Мама.

– Ну я же вижу. Как тебя звать?

– Изумруд.

– Ай, красиво. А ты здесь кто?

Изумруд запнулась:

– Ну эта… двоюродная сестра.

– Опорожнять будешь? – Грузчик имел в виду сервант.

– Я уже все опорожнила.

После всех перестановок, когда грузчики покинули квартиру, вошел Стенькин с девочкой-подростком.

– Это Светочка, – сказал сияющий бывший муж, – а это, Светочка, моя кузина, знаешь такое слово? Кузина – это двоюродная сестра. Знаешь, как ее зовут, – Изумруд. Красиво, правда?

Подросток Светочка подошла к Изумруд и обняла ее крепко-крепко. Та обомлела. В голове мелькали сложные мысли – кто это, с чего она так меня обнимает и вообще сколько ей лет.

– Стенькин, – спросила Изумруд, пытаясь освободиться от объятий, – сколько ей лет?

Но Светочка нежной мертвой хваткой не отпускала, а, наоборот, все глубже и глубже закапывалась под мышку Изумруд.

– Ну будет, будет, – ласково потянул Стенькин Светочку, – пойдем лучше к нам в комнату.

Светочка оторвалась от подмышки и покорно пошла за Стенькиным.

– Мне уже восемнадцать, – сказала она обиженно, – никто не верит. Как будто я обманываю. А я никого не обманываю. Зачем вы так спросили? Я к вам по-хорошему, а вы – «сколько ей лет». Я же вас не спрашиваю, сколько вам лет, я вижу, что вам много, а мне мало. Ну и что. Я вот, например…

Стенькин ловко втянул малолетку в спальню и захлопнул дверь. Вскоре раздались звуки пианино – свадебный марш Мендельсона – и заливистый детский хохот, похоже, от щекотки; после – смех Стенькина, который не смеялся ровно двадцать пять лет, как только они расписались.

Изумруд внимала этим забытым звукам с изумлением – это напоминало мыльную латиноамериканскую оперу.

* * *

По утрам Стенькин заботливо кормил Светочку геркулесом, потом чистил ей зубки, потом расчесывал ее кудельки, одевал ее в теплую одежду, брал с собой два бутерброда, и они уходили. Стенькин шел на свою кафедру марксима-ленинизма, а Светочка на первую пару.

После этого Изумруд вылезала из своей конуры и начинала очередной тоскливый день домохозяйки. Когда-то на заре их семейной жизни Стенькин сказал: «Я достаточно зарабатываю, чтобы обеспечить свою жену всем необходимым. Ты восточная женщина, тебе нельзя ишачить, ты свободная женщина Востока, живи в свое удовольствие – ходи по магазинам, гуляй в парке, если очень хочешь – читай книги. Но лучше смотри телевизор – образовательные программы, а вечерами будем их обсуждать. У нас будут темы для разговора. Ты только конспектируй, чтобы не забыть даты».

Сначала Изумруд ужасно нравилась такая жизни – прежде всего она выспалась вволю, потом приоделась, потом захотела на курорт, потом цветной телевизор, потом пригласила из Янгиюля маму полюбоваться на такую жизнь.

Суровая узбечка пришла в ужас.

– Сколько раз вы спите? – спросила она дочь.

– Каждую ночь, – ответила Изумруд, подозревая нехороший подвох.

– И где дети?

– Кто? – не поняла дочь. Она всегда побаивалась материнского гнева и всегда чувствовала свою вину.

– В твоем возрасте должно быть трое, по крайней мере, – подсчитала мать, загибая коричневые пальцы в серебряных перстнях.

– Зачем? – посмела спросить Изумруд.

И схлопотала подзатыльник. Потом еще один. Больно.

– Затем. Пока не родишь – не приеду.

И мать в тот же день покинула их город.

* * *

Вот уже четверть века прошло, мать так и не приехала. Изумруд и Стенькин съездили к ней один раз из вежливости, но это был тяжелый визит – родня смотрела на Изумруд, как на пустое место, а Стенькина вообще человеком не считала. Кучи ребятишек ползали, пищали, гадили, вопили, стоял тяжелый дух никогда не проветриваемого помещения.

На второй день мать отвела дочь поговорить во двор.

– Ну, – сказала она.

– Мы стараемся, – опустив глаза, – объяснила Изумруд, – мы работаем.

– Плохо работаете.

– Ну конечно, – усмехнулась Изумруд, – вон мой отец хорошо работал, полгорода его дети.

Сильный удар свалил ее с ног.

– Скажешь слово – убью.

Отец давно жил с другой семьей в другом городе. Но мать запрещала упоминать его имя. Изумруд знала это и говорила назло.

– И ты хорошо работала, полный двор сопляков. Может, не я виновата.

Мать застыла. Это была новая мысль.

– Так прямо и скажи – его вина.

Пнула дочь еще раз, но не так больно. Обдумывала мысль. Потом еще раз ударила. Изумруд молчала.

– Его?

– Не знаю.

Мать подняла дочь, смахнула прилипшие козьи ошметки и сказала:

– Сегодня пойдешь со мной, только никому, ясно?

Изумруд поднялась.

– Надень что-нибудь приличное, в гости идем.

В гостях ее чем-то напоили – до без сознания. Придя в себя уже в постели со Стенькиным, она спросила:

– Что это было?

– Это я тебя хотел спросить, – Стенькин, не теряя времени, читал свежевыпущенный том речей Брежнева, – где ты шлялась. Приползла пьяная, лыко не вяжешь, вся в синяках.

– Это мать, – вспомнила Изумруд, – чуть что – сразу драться.

– Кстати, мусульмане не пьют. Они кальян курят.

От слова «кальян», в голове у Изумруд стало что-то возникать. Тени какие-то, в рот суют какую-то трубку с дымом, а потом…

Потом стало проступать остальное. Страшное.

Потные мужские гениталии. Тычут в нее, тычут чем-то огромным – и все мимо. Мать держит и больно щиплет. И в лицо, прямо в нос мерзкое вонючее дыхание.

И опять тычут. И опять дыхание – другое. Тоже поганое, кислое. Потом что-то полилось и все залило – постель, одежду. И хохот. И опять кальян. И хохот.

Утром уехали. Стенькин сослался на работу – институт срочно вызывает на симпозиум. Ему уже невмоготу было есть жирное мясо в таком количестве.

Первое время мать проявляла интерес к здоровью дочери, звонила из переговорного, спрашивала загадочно: «Сдвиги есть? Нет?» Через месяц потеряла интерес. Навсегда.

* * *

Светочка была невыносимо фальшива, ни одного слова она не произносила без вранья и пошлости. Изумруд она обнимала и целовала бесчисленное множество раз.

– Зусик, – спрашивала Светочка, – почему ты такая бяка? Ну подними носик повыше. Вытри глазки, ангел мой.

– Не трогай меня, – сухо говорила Изумруд, – отойди, я заразная.

– Ну что ты, глупости, Зусик, ну какая ты заразная, ты самая-самая незаразная. А что у тебя на сковородочке? Голубчики?

– Есть хочешь? – Изумруд открыла ящик и достала вилку.

– Зусик, не надо, ты же знаешь, в моем положении не надо лишнего.

– В каком, чего, не поняла.

– У меня в животе бебичка, понимаешь, ты рада? У тебя будет маленькая племяшечка. Представляешь, мне надо все кушать очень полезное и дорогое. Кусик говорит